Чочинга, Наставник воинов из клана Теней Ветра, был умудрен годами и опытом, и все его речи воспринимались Диком Саймоном как Поучения. Над ними стоило поразмышлять, ибо в каждом таился скрытый смысл, не всегда понятный Дику, – по причине юных лет и того, что сам Чочинга, не являясь в полном смысле человеком, рассуждал по-своему, не так, как люди Правобережья. Он говорил на языке тайят, аборигенов Тайяхата, и вначале Дику приходилось переводить его слова, заменяя примеры и сравнения иными, более знакомыми. Вскоре Дик овладел языком и начал лучше понимать Наставника, но эта привычка сохранилась, и многое из сказанного Чочингой он запомнил не дословно, а в вольном переложении на русский или английский.

Например, Поучение о ветре и его тени.

– Есть ли у ветра тень? – спрашивал Чочинга и отвечал:

– Ветер всего лишь движение воздуха, он прозрачен, он – невидимка среди других природных сил, и нельзя узреть его ни днем ни ночью. В том отличие ветра от света и темноты, от потоков дождя и снежных вьюг, от солнечных и лунных лучей, от облаков, от молний и жаркого пламени, от земной тверди и текучих вод. Призрачным фантомом проносится ветер над землями и морями, и только клочья сорванной с волн пены, дорожная пыль да сухие листья, взметнувшиеся вверх, только рябь на воде, шорох трав и трепет древесных ветвей отличают его стремительный полет. Но это – последствия, а не причина; не сам ветер, а лишь его отзвук, видимый результат, порожденный действием незримой силы.

Да, ветер незрим, но не бесплотен. Он вызывает ощущение ласки или угрозы, то гладит, будто девичья ладонь, то встает непроницаемой стеной, то навевает прохладу, то обжигает огнем, то леденит, терзая холодными когтями. Ветер чувствуешь всем телом, ощущаешь его запах и вкус, слышишь голос. Многие запахи и вкусы и великое множество голосов, ибо ветер с равным усердием разносит ароматы цветущего луга и миазмы трясин, запахи камня и металла, живой и мертвой плоти, мокрой травы и раскаленного солнцем песка; на вкус он бывает сладким и терпким, соленым и горьким – смотря по тому, летал ли он в поле с медвяной травой, над жерлом вулкана, дыхнувшим серой, или над океанскими водами. Столь же различны его голоса: умеет он щебетать и свистать, завывать и рычать, грохотать и шептать, реветь и звенеть, прикидываясь то певчей птицей, то разъяренным гепардом, играть на свирели, бить в барабаны и трубить в рожки. Таков ветер! И всякий звук и запах, рожденный в любой из щелей, куда способен он пролезть, проникнуть, прорваться, он подхватывает и разносит всюду, добавляя новые ноты к мелодии всемирного оркестра, где сам он – и певец, и музыкант, и инструмент.

Он многолик и временами прикидывается робким тружеником, несущим облака, вращающим крылья ветряков, раздувающим лодочный парус; в такие мгновения он ровен и тих, либо силен и устойчив – и, казалось бы, не замышляет бунта. Однако не верь ему! Его терпеливое усердие обманчиво! Наступит время, и ветер превратится в ураган, нагонит тучи, переломает мельницы, потопит лодки и явит истинную суть свою – суть мятежника и сокрушителя, непокорного и дикого, не знающего преград, сомнений и сожалений. Хитрого, коварного мятежника! Он выберет самый удобный миг для нанесения удара, а до того будет красться, шептать, убаюкивать, напевать… Все, как положено великому обманщику, невидимому, но ощутимому, призрачному, но обладающему голосом, вкусом и ароматом, – по крайней мере в тот момент, когда он желает явить свое незримое, но грозное присутствие.

Однако коль присущи ему такие качества, коль способен ветер напомнить о себе касанием и вкусом, звуком и запахом, то отчего бы не иметь ему тени? Или хотя бы эха…

– Дик!

Нет ответа. 

– Дик! Нет ответа.

– Ди-и-ик! Куда ты подевался, дрянной мальчишка? Ди-и-ик! Ди-и-ик!

Пронзительный вопль тетушки Флори летит над аккуратными домиками в шапках алых черепичных кровель, над палисадниками и дворами в цветущих яблонях и зарослях крыжовника, несется над берегом и городской окраиной, взмывает, отражаясь от древних кремлевских стен, над куполами собора, синими в золотых звездах. Еще пара таких рулад, и весь Смоленск сбежится на выручку Дику Саймону, гадая, чем же он сегодня отличился – затеял ли поход в баньяновую рощу, сунул ли нос в логова рогатых кабанов, наладился слезть по бельевой веревке с какой-нибудь из крепостных башен или искупаться в Днепре – но не в огороженных и безопасных заводях, а непременно там, где под крутыми берегами мечут яйца шестилапые кайманы.

Любая из этих затей считалась весьма опасной – и визит за Периметр к баньянам, где обитали мелкие, но свирепые кабанчики, и спуск с башен, сложенных из старого растрескавшегося кирпича, и купание в неположенных местах, где водились не только кайманы, а также гигантские хищные жабы и пресноводные спруты. Но разве мысль о риске и опасности способна остановить десятилетнего дьяволенка? Ну а в том, что Ричард Саймон сродни дьяволу, сомнений не было. Дьявол постоянно подзуживал его, однако он же и берег свое белокурое вихрастое отродье, так что всякая новая экспедиция обходилась без существенных потерь и лишь добавляла Дику славы в глазах мальчишек. Для этой буйной орды он, несомненно, являлся героем – что бы ни думали на сей счет родители да старшие братья.

– Дик! Ди-и-ик! Ди-и-ик! Где тебя носит, висельник? Голос у тетушки Флори был резким и визгливым, как циркулярная пила, и вопить она могла часами. Когда терпение соседей иссякало, дюжина-другая мужчин, прихватив ружья, мачете и гепардов, отправлялась на розыски Дика. Успех этой операции никто не гарантировал, поскольку юный дьяволенок мог скрываться не только в роще, в кедровнике, на крепостной стене или у речных берегов, но также среди скал и пещер к югу от города, на любой из окрестных ферм или на станции монорельса, около взлетной площадки и ангаров авиазавода “Кентавр” или в тростниковых зарослях, что тянулись вдоль заболоченных оврагов, ложбин и ручьев. Охотничьи гепарды славились неутомимостью, длинными ногами и превосходным чутьем, однако спасательным партиям случалось возвращаться без предмета поисков, хотя и не с пустыми руками. Дика не было, зато соседи приносили десяток рогатых кабанчиков, битую болотную птицу или пару кайманов, чьи спинки и хвосты, провяленные в коптильне, считались деликатесом. Так что определенную пользу от этих вылазок за Периметр все же нельзя было отрицать – равно как и упрекать гепардов в нерадивости.

Гепарды, звери трудолюбивые и честные, делали все, что умели и могли, но коль след терялся в болоте или на речном берегу, они начинали беспокоиться, топорщить шерсть и недовольно скулить – воды и сырости они не жаловали, как их земные аналоги. Разумеется, им не удавалось настигнуть Дика и когда он прятался в каком-нибудь фермерском джипе “Саламандра” или в грузовом трейлере, что было испытанным способом всех мальчишеских побегов за Периметр. Что же касается иных видов транспорта, то до вертолетов Дик, к счастью, еще не добрался, но пару недель назад укатил на монорельсе в Новый Орлеан. Этот город был расположен в дельте Миссисипи, много южней Бахрампура – а тот, в свою очередь, стоял на Развилке, где Днепр и Ганг, соединившись, единым потоком стремили воды к Средиземному Проливу. Туда беглец не доехал – его сняли на перегоне Смоленск – Чистополь, в сотне лиг от Бомбея. Выглядел он весьма огорченным. Почему-то он вбил себе в голову, что в Орлеане объявился Саймон-старший, вынырнув ненадолго из дремучих Левобережных лесов, – а Дику так хотелось повидать отца!