Это наводило на размышления. Любой вертолет или наземный глайдер, вагон монорельса или морской тримаран – словом, почти все транспортные средства – были пластиковыми, если не полностью, так на девять десятых. Но монорельса, глайдеров и кораблей на Тиде не имелось, так что вывод напрашивался сам собой. Опять же у станции маячил лишь один-единственный “фламинго”… А где же второй аппарат? Маленькая серебристая “пчела”? Может, отдыхает в ангаре, размышлял Саймон, скользя по лианам вниз, к темневшим под ногами кустарнику и переплетению корней. Может быть, решил он, спрыгивая на землю с трехметровой высоты. Но откуда же запах? Пластик почти несгораем, на костре его не спалишь, разве приложить из лазера… Но запах-то есть! Запах есть, а “пчелы” нет!
Вскоре он ее нашел.
Маленький двухместный вертолет – обугленный, располосованный эмиттером – рухнул на деревья, пробил в их кронах изрядную брешь и повис на нижних ветвях, тоже наполовину истлевших, лишенных коры и листьев. Дверцы и искореженные шасси валялись внизу, на земле, вместе с пилотским креслом, явно катапультированным в момент аварии. От кресла к люку в днище машины тянулся спасательный трос, и это значило, что парашют не успел раскрыться – скорее всего обратился в пепел, вместе со всем горючим, что только нашлось в кабине. Однако пилот уцелел! В этом не приходилось сомневаться, так как бункер под креслом, где хранилась аварийная капсула, был пуст.
Света внизу не хватало, и Саймон на мгновение включил фонарь. Теперь он ясно видел следы маленьких ног – глубокие отпечатки в гниющей листве, а также примятую траву, сломанные ветви кустов и висевшие на них клочья клетчатой ткани – не иначе как от рубашки. След был давним, недельным, но пилот, несомненно, здесь проходил – скорее промчался в панике, будто гонимый охотником заяц. Пройти-то прошел, мелькнула у Саймона мысль, да куда ушел? И далеко ли?
Он двинулся по следу, время от времени подсвечивая фонарем, прислушиваясь и озираясь. Чудовищ, что заходили в лес с Перешейка, не было видно, и вообще на опушке царила мертвая тишина. Саймон старался ее не нарушать – скользил, словно тень, среди кустов, травы и гигантских корней, похожих на драконьи гребни, высматривая отпечатки маленьких ног, и размышляя о том, что пилот, вероятно, девушка. Оператор Пандуса Хаоми Синдо, двадцати трех лет от роду, из Калифорнии, наполовину японка, на треть ирландка и на одну шестую бог знает кто… Мужской персонал станции выглядел более чистопородным: Жюльде Брезак, тридцатилетний лейтенант Транспортной Службы, – француз с Европы; Юсси Калева, техник, тридцать четыре года, – финн, тоже с Европы; Леон Черкасов, техник, двадцать восемь лет, – уроженец Хабаровска, Россия.
Вероятно, все трое уже мертвы, машинально отметил Саймон, приглядываясь к переломанным ветвям и клочьям окровавленной рубашки. Это Хаоми Синто ломилась в лес, не разбирая, где тут деревья, а где кустарник… Бежала в ужасе, хоть не гнались за ней ни огненный дракон, ни симха, ни птеродактиль с чешуйчатыми крыльями, коему тут вообще не развернуться… Никто за ней не гнался, и значит, свой ужас Хаоми привезла с собой – прямиком со станции. Кто же ее напугал? Духи и привидения? Но духи не палят из разрядников по вертолетам.
Значит, все-таки изолянты, подумал Саймон. Вот тебе и компьютерный прогноз в ноль целых две тысячных! Прогноз прогнозом, а все же добрались сюда! Но как?
В теории бегство из Каторжного Мира считалось невозможным. Восемь планет-колоний были местами бессрочной или временной ссылки, заменявшей все другие наказания и виды возмездия. Только ссылка, только изоляция, и никаких иных мер – не считая, разумеется, превентивных! Как свидетельствовал тысячелетний опыт борьбы закона с насилием, преступника не останавливал страх перед грядущей карой, Даже самой жестокой, вплоть до лишения жизни. С другой стороны, традиционные наказания вроде тюрьмы, лагерей или смертной казни были, бесспорно, мерами антигуманными, вызывавшими протест у любого разумного человека. У неразумного тоже; ведь всякий интуитивно понимал, что содеянного не исправишь, а мстить заключением в четырех стенах – значит надругаться над человеческой природой. Понимали и другое: казнь – узаконенное убийство, тюрьма – позорный зоопарк с рядами звериных клеток; и кто же выйдет из них на свободу, кроме злобных отчаявшихся хищников? Помимо того, преступники бывают разными: одни – лишь жертвы темперамента и обстоятельств, другие – патологические извращенцы, а третьи действуют вполне сознательно, не под влиянием импульса или болезни. Разумеется, и воздаяние должно быть разным, строго взвешенным, цивилизованным и справедливым. Древняя формула “око за око, зуб за зуб” тут не годилась; этот закон был хорош для волчьей. стаи, но слишком примитивен для человеческого общества.
Пандус, загадочное детище Невлюдова, позволил справиться и с этой проблемой. Теперь наказание было воистину справедливым и заключалось в том, чтоб изолировать преступника в колонии, среди ему подобных, не ставя, однако, над ним надсмотрщиков и не посягая на его свободу. Теперь насилие могло сражаться с самим собой – в мирах, назначенных законом для этих битв. Миры, разумеется, были не райскими, однако на ад в полном смысле не тянули – в каждом удавалось выжить при наличии неких усилий и воли к сотрудничеству. Полная изоляция, простые инструменты, примитивное оружие и невмешательство властей в дела колонистов – так был реализован на практике девиз “Не милосердие, но справедливость”. Каторжники – или изолянты, по официальной терминологии, – контактов с внешним миром не имели и подчинялись лишь двум его законам. Согласно первому, их поместили туда, где им положено пребывать; второй предусматривал раздельное содержание мужчин и женщин. Им дарили свободу и жизнь, но не право творить ее вновь – и вновь калечить.
Три колонии – на Рибеллине, Тиде и Колыме – предназначались для пожизненной ссылки мужчин, а Нойс принимал на вечное поселение женщин. Остальные миры. Острог, Порто-Морт, Сахара и Сицилия-3, являлись зонами временного заключения и дифференцировались по срокам на две категории – от трех до семи лет и от восьми до пятнадцати. Туда попадали, в частности, те, кто совершил непредумышленное убийство, но убийцы были немногочисленными – в сравнении с охотниками за чужим добром, взяточниками, вымогателями, насильниками, растлителями малолетних и прочей накипью, которая могла еще профильтроваться в песках Сахары или снегах холодного Острога. В остальных колониях убийцами являлись все, коль не по факту, так по существу. Не убивавший сам вершил деяния, служившие убийству, а значит, его полагалось считать таким же преступником, как безумного Дига Дагану или умельцев с Сицилии-2, пустивших в распыл сингапурских банкиров.
Закон был строг, но, к сожалению, бессилен против убийц иного сорта – латмериканских правителей, имамов и шейхов Акбара, уль-исламских эмиров и президентов с Черной Африки. Да и в других мирах, благополучных и стабильных, нашлись бы подходящие кандидатуры, если как следует покопаться… Временами Саймону казалось, что Конвенция Разделения, не поощрявшая вмешательства в дела независимых стран, слишком либеральна; будь его власть и воля, он учредил бы девятый Каторжный Мир – для продажных политиков и жестоких владык.
Шорох в кустах прервал его размышления. В полутьме он увидел черный абрис чьей-то фигуры, длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам, блеск белков, пугливый и настороженный… Он поднял руку, но не успел ни крикнуть, ни позвать; его движение перепугало затаившегося в кустах, и человек, с каким-то судорожным резким всхлипом, ринулся прочь от Саймона.
– Стой! – крикнул тот, пускаясь вдогонку. – Стой, недоумок! Я с Колумбии!
Инспектор!
Однако беглец думал сейчас ногами, не головой, а ноги у него были длинными. У Саймона, правда, еще длинней; он мчался, совершая трехметровые прыжки, стремительно и молчаливо, словно охотничий гепард из тайятских джунглей. Теплый влажный воздух наполнял его грудь, мощным потоком клокотал в горле; ранец за спиной казался невесомым, босые ноги сами знали, где оттолкнуться, куда ступить, как перепрыгнуть огромный корень, как обогнуть развесистый куст или подобный утесу древесный ствол. В этой игре немногие могли посостязаться с ним. Он снова превратился в Дика Две Руки, он был в лесах минувшей юности, он гнал добычу, и водопады Чимары неслышно ревели за его спиной, а рядом, у самых ног, скользил хитроумный и грозный змей Kaa. Или летел на шестиногомскакуне Чоч, сын Чочинги, потрясая боевой секирой?…
