Оля вчера изрядно накачалась крепкими напитками, да и приехала уже вся как пружина… Но может, и пронесет. Женщина она сильная.

— Все утрясется, — похлопал он ее по руке, — вставай. Выпей кофе с коньяком. А хочешь снотворного? Поспи еще.

— Я встаю, папа, — ответила бесстрастно Оля.

— Ну-ну, — он быстро поднялся.

— Папа, ты нарисовал что-то новое? Я имею в виду, для души?

Дориан Иванович ценил искренний интерес к своему искусству. Но он замялся. Единственное написанное для души — это изображение Клавы.

— Принеси, я посмотрю, — попросила Оля.

Через минуту она рассматривала разметавшуюся на голубой постели женщину. Тело женщины было золотым и нежным.

— Золото холодное, а у тебя теплое, — сказала Оля.

— Я добавил немного розового, — заметил польщенный Дориан Иванович.

— Хорошо, — сказала Оля и откинулась на подушки.

Дальше все было очень пристойно. С Клавой Оля держала себя дружески и ласково, не обходила вниманием и Дориана Ивановича. С азартом занялась уборкой квартиры. Мыла полы в то время, как Клава мыла посуду.

Но Клава нашла момент и сказала полушепотом:

— Оля стала другая… странная.

Дориан Иванович вздохнул. А он так хотел ошибиться. Однако если даже Клава почувствовала перемены в дочери, то дело плохо.

— Какой другой? — спросил он для страховки.

— Она не живет, а… — Клава прищелкнула пальцами, подбирая нужное слово, — а имитирует… Нет не то…

«Именно, что то», — подумал старый художник. Он ничего не сказал Клаве, только глубоко задумался.

Они несколько часов ходили по магазинам, и Оля, казалось, развеялась. И без того эмоциональная, Клава в магазинах с одеждой и обувью превращалась в огненную натуру. Ноздри ее смуглого тонкого носа трепетали, глаза сверкали — она была похожа на воинствующую амазонку. И хотя сапоги выбирали не ей, а Оле, она вкладывала в покупку весь свой темперамент.

Уже примерили с десяток сапог, но ей все не нравилось.

— Подруга, — говорила она, когда Оля натягивала очередной сапог на свою красивую ногу, — мы с тобой — дамы крупные, нам такой фасон не идет.

Оля пожимала плечами. Ей эти сапоги казались вполне приличными.

Наконец Клава нашла, с ее точки зрения, подходящую пару и, полюбовавшись сапогами, сказала с досадой:

— До чего нам, красивым бабам, не везет.

— Ты это к чему? — удивилась Оля.

Отвечая на ее вопрос, Клава на обратном пути рассказала историю своей жизни. В этом рассказе было все, кроме перестрелок и погонь.

Заканчивая свое повествование, Клава вздохнула и призналась:

— Я себя все семнадцатилетней чувствовала. Знаешь, когда мы, дуры, двадцатипятилетних за старух считаем. А теперь душой постарела. И пронеслись десять лет почти незаметно, а на самом деле каждый год свой шрам оставил. И не успеваешь раны эти зализывать.

— Раны бывают разные, — сказала Оля, — пулевые, осколочные, резаные.

— Ты о чем? — удивилась Клава.

— О своем, конечно, — сказала Оля.

— А ты, подруга, сколько раз любила?

Оля нахмурила лоб.

— Была смертельно влюблена в девятом классе. До безумия любила одного мальчика. Школу закончила. Он женился на другой, а все любила. Потом прошло.

Длинные ресницы женщины вспорхнули. Она как бы отгоняла образ того мальчика.

— Потом так же смертельно полюбила Сережу. Он стал моим мужем.

— Красивый? — полюбопытствовала Клава.

— Да, очень. С ним тяжело было ходить по улицам. Все женщины его замечали. Ну и вот… сейчас люблю одного человека.

— Тоже красивый?

— Не знаю, — помедлив, ответила Оля, — тебе, наверное, он бы не понравился. Невысокий, седой, усталый…

— Усталый бы точно не понравился, — неприлично засмеялась Клава, и в ее порочных глазах запрыгали бесенята. — И что он?

— Должен позвонить и не звонит. По-моему, он меня не любит. Он даже мной тяготится. Вообще мужчины любят мое лицо, тело… вот Сережа… он очень любил мое тело. Но с моей душой предпочитают дела не иметь. Им сразу становится тяжело.

— А я ни одному мужику душу свою не открою, — перебила ее Клава, — что же, я враг себе?

Оля замолчала. Ушла в себя. Клава пыталась ее тормошить, но скоро и сама задумалась. Они удачно сели в полупустой «Икарус». За окнами была Москва. Неуютный, безобразный от тех страстей, что в нем открыто бушевали, но все-таки великий город.

Дома женщин ждал сюрприз. Дориана Ивановича не было, а за столом сидел и доедал единственную оставшуюся от вчерашнего пиршества курицу белокурый мужчина с узкими монгольскими глазами.

— Привет, — сказал он оторопевшим дамам.

— Вы, кажется, Митя, — неуверенно сказала Клава.

— Именно.

— Вы, кажется, врач.

— Шарлатан, экстрасенс и фокусник, так будет точнее.

Мужчина вгрызся в куриную ногу.

— Однако, — заметила разочарованно Клава, — эту курицу я оставила для нас с Олей.

Митя что-то сказал, но с набитым ртом звуки отчетливо произнести не мог.

Оля прошла в комнату отца. У нее не было ни малейшего желания общаться с этим странным типом. Оля долго и тяжело привыкала к новым знакомым и вещам. Но так было раньше. Комната, в которой она прожила почти всю жизнь, стала для нее чужой. Самый близкий человек — мать — стала чужой.

Маму можно понять. Она очень любила Сережу. Она ничего не понимала и не хотела понять. Во всем винила Олю. И, как бывает у цельных натур, не могла уже спокойно видеть свою дочь. Та ее раздражала до ненависти.

Раздался звонкий смех Клавы. Шарлатан Митя чем-то рассмешил ее. Оля лежала неудобно. Рука затекла, но ей лень было вытащить руку. А Клава все смеялась и смеялась.

Неожиданно раскрылась дверь, и Оля увидела Митю. Его пронзительный, почти прожигающий взгляд поразил ее. Не прост ты, Митя, не прост.

продекламировал фальшивым голосом Митя.

— Кривляетесь? — спросила Оля. — Зачем?

— Вам не нравится? Ведь это же Есенин?

— Вы мне не нравитесь, — Оля взглянула на свои голые ноги и неприлично распахнувшийся халат, — убирайтесь отсюда, — сказала она, правда, не повышая голоса.

— Все нормально, — сказал Митя, — ваш папа звонит мне, кричит, что его дочь не в себе, вчера у нее была истерика, а сегодня с утра пораньше вместо того, чтобы опохмелиться, она читает «Черного человека». Ну и я, некоторым образом обязанный господину Снегиреву, не жрамши, лечу на всех крыльях и вижу…

Он бесстыдно стал рассматривать ноги женщины.

— И. вижу зеленоглазую блондинку, «такую же простую, как сто тысяч других в России».

— А вы хорошо знаете Есенина, — Оля почувствовала, что несмотря на кривляния шарлатан нравится ей.

— Интересный был тип Есенин, — кивнул Митя и без спроса сел в кресло, закинул ногу на ногу, закурил американскую сигарету.

— Он — великий русский поэт, — опять же не повышая голоса, сказала Оля. А запах сигарет ей нравился. И нравилось то, что у этого мужчины сильный взгляд.

Они с минуту смотрели друг другу в глаза. Лицо шарлатана напряглось. Глаза стали странными. Словно их заволокла дымка. Оля почувствовала, что у нее немеет затылок, но своих глаз не отвела.

Шарлатан подошел к ней и положил руку на лоб. От руки шло тепло.

— Хочешь уснуть? — спросил он как давно знакомый человек, знающий ее, быть может, лучше, чем она сама себя знает.

В этом вопросе было дружеское участие.

— Нет, — упрямо покачала Оля головой, стряхивая с себя наваждение, — я и так сплю нормально, без гипноза, только…

— Что «только», — уже отошел к креслу Митя, кажется, раздосадованный.

— Кошмары мучают.

Митя словно не расслышал сказанное ею. Он спрятал руки в карманы (дымящаяся сигарета лежала в блюдце вместе с не доеденным Олей апельсином). Покачался на носках: вперед-назад.