– Так и знал, что-то у тебя есть, – сказал он мертвецу и сунул добычу в сумку.

Между тем кавалерия разделалась с остатками вражеской пехоты. Сам Типу вместе с приближенными и знаменосцами покинул наблюдательный пункт, прихватив с собой и орудия. Противник ускользнул, оставив пехоту на милость победителей. Воевавшие на стороне британцев индийцы были рекрутированы из Мадраса и мелких княжеств восточного побережья, немало настрадавшихся от разбойничьих рейдов Типу, так что теперь они в полной мере удовлетворяли кровавую жажду мести, с воплями и смехом рубя саблями рассыпавшихся по равнине беглецов. Некоторые из кавалеристов, не найдя цели, спешились и тоже кинулись на поиски добычи. Последними к пиру мародеров присоединились пехотинцы-сипаи, с опозданием прибывшие на место сражения.

Шарп вытер штык шелковым поясом убитого, подобрал саблю и пистолет и зашагал дальше. Ухмыляясь, думал он о том, что ничего особенного во всей этой войне и нет. Совсем ничего. Во Фландрии ничего было не понять, а здесь бой оказался неожиданно легким. Все равно что овцу зарезать. Ничего удивительного, что сержант Хейксвилл до сих пор еще жив. И будет жить, потому что война – пустяк. Выстрелили по разу – и баста. Шарп рассмеялся, убрал штык в ножны и присел возле очередного убитого. Надо работать, думать о будущем.

Вот бы еще решить, куда безопаснее всего сбежать.

Сержант Обадайя Хейксвилл огляделся – что делают его люди? Почти все были заняты тем, что обшаривали мертвых – совершенно достойное занятие. Солдатская привилегия. Сразись в бою, а потом сними с врага все, что может принести хотя бы пенни. Офицеры над мертвецами не склонялись, они никогда не мародерствовали – по крайней мере, открыто. Тем не менее сержант обратил внимание, что прапорщик Фицджеральд ухитрился-таки добыть где-то украшенную камнями саблю, которой и размахивал теперь, как дешевая шлюха дорогим веером. Мистер чертов прапорщик Фицджеральд, на взгляд Хейксвилла, определенно слишком высоко себя ставил. Прапорщики – подонки из подонков, низшие из низших, офицерские подмастерья, пареньки в серебряных кружевах. Чертов мистер Фицджеральд не имел никакого права перечить сержанту, а потому мистера чертова прапорщика следовало поставить на место. Плохо только то, что этот самый мистер Фицджеральд ирландец, а ирландцы люди только наполовину цивилизованные и плохо понимают, где их место. По крайней мере, большинство. Майор Ши тоже ирландец, и вот он-то человек цивилизованный... когда, конечно, не пьян. Есть еще полковник Уэлсли из Дублина, только вот тому хватило ума стать большим англичанином, чем иные англичане, а вот чертов мистер Фицджеральд даже не пытается скрыть, где появился на свет.

– Видишь, Хейксвилл? – Не догадываясь о мрачных размышлениях сержанта, Фицджеральд переступил через труп, чтобы похвастать новой саблей.

– Что, сэр?

– Сабля. Клинок сделан в Бирмингеме! Невероятно! В Бирмингеме! Здесь так написано, видишь? «Сделано в Бирмингеме».

Хейксвилл покорно изучил надпись на клинке, потом провел пальцем по головке эфеса, элегантно украшенной колечком из семи маленьких рубинов.

– По-моему, обычные стекляшки, – с деланной небрежностью бросил он, втайне надеясь убедить юного прапорщика расстаться с трофеем.

– Чепуха, – бодро заявил ирландец. – Отличные рубины! Может, немного маловаты, но, думаю, дамы возражать не будут. Семь сверкающих камешков, а? Получается целая неделя греха. Ради этого стоило убить нехристя.

Если только ты и впрямь его убил, мрачно подумал Хейксвилл, отходя от переполненного восторгом прапорщика. Если чертов ирландец в чем и прав, то только в том, что камешки были рубинами, пусть и крохотными, и позволяли купить самых лучших из дам Найга. Купец из Мадраса по прозвищу Паскудный Найг был одним из многих, путешествующих вместе с армией. С собой индиец возил бордель. Дорогой бордель. Только для офицеров или тех, кто мог позволить себе заплатить по офицерской цене. Мысль о борделе потянула за собой другую, о Мэри Биккерстафф. Миссис Мэри Биккерстафф. Она была полукровкой, наполовину индианкой, наполовину англичанкой, за что и ценилась. Большинство сопровождавших армию женщин были черны, как Гадес, и хотя Обадайя Хейксвилл ничего не имел против темнокожих, порой ему недоставало прикосновения к белой плоти.

Редкая красавица Мэри Биккерстафф. Истинная красота среди сброда жутких, вонючих баб. Хейксвилл проводил взглядом группу батальонных жен, устремившихся на поле, чтобы поучаствовать в разделе добычи, и его передернуло от отвращения. Примерно половина были бибби, индианки, и большинство, насколько знал Хейксвилл, даже не получили требуемого для признания брака действительным разрешения полковника, тогда как другая половина состояла из счастливиц-британок, которые выиграли в жестокой лотерее, проводившейся в ночь накануне отбытия полка из Англии. Жен тогда собрали в бараке, бумажки с именами положили в десять киверов, по одному на каждый батальон, и первым десяти из каждого кивера разрешили сопровождать своих мужей. Остальным пришлось остаться в Англии, и о том, что с ними случилось дальше, можно только догадываться. Большинство обратились за помощью в приход, но приходы не любят кормить солдатских жен, а потому им ничего не оставалось, как продавать себя. Таких называли барачными шлюхами, потому как на лучшее с их внешностью рассчитывать не приходилось. Но встречались – таких, правда, было совсем немного – и миленькие, а среди последних не было никого милее вдовы сержанта Биккерстаффа.

Женщины между тем рассредоточились по полю между мертвыми и умирающими майсурцами. Обирать убитых у них получалось лучше, чем у мужчин, потому что мужчины обычно спешат и пропускают потайные места, где солдаты прячут деньги. Хейксвилл видел, как Флора Плаккет раздела убитого, чье горло было рассечено кавалерийской саблей. Она тщательно, неспешно пересматривала каждую вещь и передавала ее двум своим детям, которые складывали и упаковывали одежду. Хейксвиллу нравилась Флора Плаккет, крупная и решительная женщина, державшая в строгости мужа и не жаловавшаяся на тяготы и неудобства кочевой жизни. К тому же она была хорошей матерью, и именно по этой причине Обадайя Хейксвилл не обращал внимания на то, что Флора страшна как смертный грех. Матери – это святое. От матерей не требуется быть миленькими. Матери были для Хейксвилла ангелами-хранителями, и Флора Плаккет напоминала сержанту его собственную мать, единственного в мире человека, относившегося к нему по-доброму.

Бидди Хейксвилл давно сошла в могилу, отдав душу богу за год до того, как двенадцатилетнего Обадайю повесили за кражу овцы. Желая повеселить публику, палач оставил жертв болтаться в воздухе, чтобы они задыхались постепенно, дергая мокрыми от мочи ногами в гротескном подобии танца мертвых. Мальчишка в конце виселицы никого особенно не интересовал, а потому, когда хлынувший ливень разогнал толпу, никто не заметил, как его дядя перерезал веревку и освободил племянника. «Только ради твоей матери, – прошипел родственник. – Да упокоит Господь ее душу. А теперь убирайся и не смей возвращаться сюда». Хейксвилл убежал на юг, вступил в армию барабанщиком, дослужился до сержанта и не забыл прощальных слов матери: «Никто не избавится от моего Обадайи. Смерть для него слишком хороша». Виселица доказала ее правоту. Отмеченный Богом, вот он кто. Бессмертный!

Неподалеку кто-то застонал, и сержант, отвлекшись от раздумий, повернулся и увидел индийца, отчаянно пытающегося перевернуться на живот. Подойдя ближе, Хейксвилл повернул раненого на спину и приставил ему к горлу острие алебарды.

– Деньги? – рыкнул он, сопроводив слово всем понятным жестом. – Деньги?

Мужчина медленно моргнул и произнес что-то на своем языке.

– Да, негодник, я сохраню тебе жизнь, – ухмыляясь, пообещал сержант. – Хотя долго ты все равно не протянешь. Получил пулю в брюхо, видишь? – Он показал на рану в животе индийца. – Ну, где твои деньги? Деньги! Пайсы? Пагоды? Анны? Рупии? Даны?