Легкое суденышко промчалось мимо притаившихся ребят. Шурка прищурился, увидев низкую посадку оморочки и фигуру гребца.

— С кладью едет. Знакомый кто-то! — Потом вдруг сообразил: — А ведь это мой батька! Ей-богу! Видно, с хорошим полем. Наверно, кабана убил. А ну, нажмем!

Услышав всплески весел, Савелий Петрович — Шурка не ошибся — перестал грести и поджидал нагонявших. Шурка еще издали закричал ему:

— С полем тебя, папка!

Савелий Петрович негромко отозвался:

— Тише, хлопчик, не шуми!

— Чего убил? — спросил Шурка, подъезжая. — Секача?

— Не «чего», а «кого». Убил, да не я.

— Как так?

— А так! Вот, в чекрыгинской протоке подобрал человека. Совсем было захлебнулся. Положил я его к себе да в больницу везу. Отделали его крепко!

— А кто это?

— Не знаю.

Поровнявшись с оморочкой отца, Шурка поспешно зажег спичку и осветил лежавшего. Неверное пламя ее выхватило из густого вечернего сумрака страшное лицо: перепутанные слипшиеся волосы, судорожно закушенные губы, запухшие глаза, глубокие раны на шее и родимое пятно на лбу. Несмотря на то, что черты лица были сильно искажены, ребята в один голос вскрикнули:

— Колька-китаец!.. Это его так старый черт отделал!

— А вы откуда его знаете? — спросил Пундык.

Ребята наперебой принялись рассказывать Савелию Петровичу о событиях прошедшего дня. Объездчик слушал их, время от времени качая головой. Когда ребята замолчали, Савелий Петрович сказал с укоризной:

— Э-эх, хлопчики! Не с того конца взялись за дело. Надо было меня предупредить. Глядишь, обошлось бы без крови. Может, этот молодец не по своей воле связался со стариком, в кабалу попал. Трудно ли человека загубить!

Ребята молчали. Может быть, и в самом деле они поступили не так.

Торопясь довезти китайца до больницы, Савелий Петрович принялся сильно грести вниз по течению и, наверстывая упущенное время, погнал оморочку вдвое быстрей.

Мальчики последовали за ним.

Облава, сделанная на другое утро, оказалась безрезультатной, хотя Прокопович и старый Пундык обшарили всю маковую заимку. Старик китаец исчез.

Тогда все направились к Вану.

Тот, не показывая виду, что испытывает какой-либо страх, разрешил войти в свою фанзу. Низко кланяясь, китаец принялся уверять, что никогда в жизни не торговал опиумом.

Начался обыск. Опиума, и верно, не нашли. Но пять трубок и пять ламп, найденные в разных местах фанзы, уличили его.

Кроме Вана, в фанзе оказался еще один китаец, старик, спавший в углу под целой грудой тряпья и одеял.

— Это папка мой. Старика…— сказал Ван. — Скоро помирай!

Старика разбудили, стали расспрашивать, но он тряс головой и показывал на уши, будто ничего не слышит.

Савелий Петрович велел войти в фанзу Шурке с Димкой.

— Не этот ли, хлопчики, ваш знакомый? — спросил Савелий Петрович.

— Он самый! — ответил Шурка.

И тут, забыв про свою глухоту, старик заявил, что видит мальчиков впервые.

Тогда ребята попросили его раздеть. Старик стал вырываться. Но его раздели, и все увидели страшный шрам. Однако и Ван и старик продолжали отпираться.

Пришлось устроить им очную ставку с Колькой-китайцем. Тот обладал поистине богатырским здоровьем и, придя в себя, уже мог разговаривать и двигаться. Полный зла на своего бывшего хозяина, изувеченный им, он сразу же выдал обоих: и Вана и старика. И при этом Колька рассказал, что старик был раньше в Маньчжурии разбойником-хунхузом, убивал искателей драгоценного корня женьшеня, на золотоискателей охотился, а как стар стал — принялся за добычу опиума.

Старика и Вана отправили во Владивосток.

Погода испортилась. Холодный северный ветер все чаще налетал на поселок. Он мчался по улицам, гоня перед собой пыль и гусиные перья, неведомо откуда взявшиеся, раскрывал берестяные рыбачьи шалаши, стоявшие на берегу. Береста отставала от жердей и трещала, как пулемет. А один шалаш ветер совсем снес в реку, и шалаш поплыл, медленно погружаясь в воду.

В домах стали ежедневно топить печи.

Сизые дымки из труб метались над крышами, и ветер, будто злясь, что его не пускают в тепло, загонял их обратно в трубы, стучал вьюшками, на разные голоса завывая под окнами.

Тайга стала неприветливой.

С жалобными криками потянулись к югу птицы. Гуси и утки летели большими стаями. И собаки, слыша свист их крыльев, их крики, поднимали вверх морды и тявкали. Иногда они выли, будто на них находили припадки беспричинной тоски. Тогда они убегали к реке, садились там, поджав хвост, на берегу и подолгу, не мигая, смотрели на холодную воду. Потом, словно что-то вспомнив, бежали домой, скулили и царапались в двери.

Непогода загнала в дом и ребят.

Охотничий сезон кончился. В лесу делать было нечего. На реке стало холодно и неуютно.

Димка, забросивший было свои книги, теперь вернулся к ним. Они по-прежнему стояли в порядке на полочке, укрепленной над его кроватью. Как давно он не прикасался к ним! Тут был и Гюго, и капитан Марриэт, и Жюль Верн — все в одном ряду. Но читать одному эти книги, без Шурки, показалось ему теперь невозможным.

И вот однажды он долго стоял перед книжками, не зная, что выбрать. Все они были ему одинаково милы.

Закрыв глаза, Димка взял толстую книгу — первую попавшуюся ему под руку. Это был «Айвенго» Вальтера Скотта. Зажав книгу под мышкой, Димка отправился к Пундыкам.

Те сумерничали. Комната озарялась только светом пылающих в печи дров. Этот неровный, мерцающий свет менял привычный облик вещей и придавал какую-то необычность всему вокруг. Ребята уселись перед открытой дверкой печи. Савелий Петрович тоже подсел к ним.

Димка читал вслух. Читал он хорошо, переживая неподдельно приключения героев книги. Иногда он даже захлебывался и принужден был переводить дух. Его волнение передалось и Шурке и даже Савелию Петровичу.

Жизнь, о которой читал Димка в книге своего любимого писателя, была чужда им и непонятна, но мужество и смелость его героев неизменно восхищали их.

Когда чтение было закончено, Шурка немного помолчал, чтобы скрыть волнение. Потом, вспомнив, должно быть, как часто Димка говорил ему о каких-то рыцарях, он вдруг рассмеялся:

— Теперь я знаю, откуда ты, брат, рыцарей берешь! Все рыцари да рыцари! Я думал, он тронутый, рехнулся немного, а он, значит, все еще играется, маленький!

Димка покраснел. Но Савелий Петрович задумчиво посмотрел на него и сказал успокоительно:

— Отчего же, если человек ничего плохого людям не делает, можно и рыцарем быть. Каждый за свое счастье сражается. И мы, брат, за свое счастье сражаемся. Дело это не простое. По-моему, Пугачев тоже рыцарь был, только русский.

Димка торжествующе поглядел на Шурку.

С этого вечера Шурка стал относиться к книгам менее пренебрежительно, чем прежде, и друзья все чаще стали вместе читать.

Подкрадывалась зима.

Пароходы из Владивостока стали приходить реже.

Утренние заморозки становились все крепче, иней не сходил с звенящей земли и с деревьев до самого полудня.

С последним пароходом из Японии прибыла партия рабочих для изыскательских работ на новых участках, подготавливаемых к летнему сезону.

Бывший староста, Чекрыга, попросился их сопровождать в этой экспедиции. Неутомимый охотник, он был лучшим знатоком окрестностей, и новоприбывшие, должно быть, недаром выбрали его.

Отправляясь в тайгу, Чекрыга зашел к лесничему и попросил карту-двухверстку. Тот охотно дал ее, только извинился за небрежность, с которой она была выполнена.

— А мы ее уточним, — сказал Чекрыга и ушел.

Узнав об этом, Пундык неодобрительно покачал головой:

— Зачем им ваша карта, Дмитрий Никитич? В концессии есть не хуже.