Савелька, работавший на этом участке, поспевал всюду и шумел больше всех. Ему впервые приходилось участвовать в борьбе против огня.

В роду Бисанки, как и у всех орочей побережья, считалось греховным противодействовать огню. Когда огненный Хозяин подымал над тайгой свою рыжую голову, все бежало, спасаясь от его горячего дыхания: и птицы, и звери. Орочи тоже вьючили свой скарб на нарты, на лодки и уходили в болота отсиживаться, пока гнев Хозяина не утихнет.

А тут люди осмеливались бороться с огнем. Они преграждали ему путь и смело говорили: «Сюда ходу нет! Уходи, умри!» И он умирал.

Савелька немного боялся, что Хозяин очень рассердится, но чувствовал прилив радостной силы в груди, которая требовала выхода. И Савелька валил деревья быстрее всех, бросался на толстые сучья, обрубая их в одно мгновение. Потом бежал на берег Медвежьей, втыкал высокий крепкий шест в землю, подскакивал и раскачивался на нем. Шест все глубже входил в почву. Она трескалась и обваливалась в воду. Случалось, Савелька летел вместе с землей. Этого тоже нельзя было делать — так говорили старики. Если человек падал в воду, он принадлежал Хозяину воды и не должен был плавать, пытаться спасти свою жизнь. Но, решившись на борьбу с огнем и водой, Савелька забыл обо всех запретах. Он хватался за протянутые ему багры, влезал на берег и опять работал за двоих.

Колька же работал молча. Савелька подбегал к нему, хлопал по плечу и кричал:

— Ты чего серчай? Не надо серчай! Кричи надо. Огонь кончай надо…

Однако Колька не кричал. Его жилистые руки и без того мелькали с непостижимой быстротой.

Возле него работал Шурка. А рядом, по ходу Медвежьей, рубили просеку.

Когда она была готова, пограничник, руководивший всеми работами, приложил руку ко рту и протяжно крикнул:

— Отходи за протоку-у!

Колька не отошел, пока не убедился, что все слышали команду и на этой стороне никого не осталось. Тогда и он переплыл. Пора было уходить.

Люди собрались за протокой, поджидая огонь и готовые к новой битве. Кудрявая шапка пожара показалась над тем местом, где только что они работали. Он налетел на лес ненасытно голодный и, испепеляя оставшиеся деревья, мчался дальше.

Палящий жар нагрел воду в протоке. С поверхности ее поднялся парок.

Но вот рухнули последние сосны, пламенея и превращаясь в угли. Перед огнем было вырубленное пространство. Огонь заметался, пополз по траве, по сучьям, приник к земле, пытаясь хоть на ней найти себе пищу.

Но навстречу ему уже шел огонь, уничтожавший и ту узенькую полоску леса, что разделяла просеку от протоки. Две огненные стены встретились. Пламя снова поднялось вверх. Но уже ни вверху, ни внизу не было ему ни пищи, ни дороги. А за выжженной полосой дымилась паром Медвежья. Ослабленный огонь не мог перескочить через нее. Его блестящая корона потускнела, поблекла и разбилась золотыми осколками, разлетевшись по выжженному полю. Огонь бился на черной земле, умирая, и сизый дым, точно саван, накрыл все пожарище.

Савелька плясал, как безумный:

— Огонь умирай! Вот русский хорошо!

На этот раз пожар удалось остановить быстро.

Шурка тоже вернулся в поселок и первым делом постучал в окно к Димке.

Димка сейчас же выскочил на стук. Но вид его показался Шурке странным: глаза у него распухли и покраснели — он, должно быть, плакал.

Шурка участливо посмотрел на друга и спросил:

— Отец обидел?

— Нет.

— А что случилось?

— Так просто…

И, не давая времени Шурке на расспросы, Димка торопливо заговорил:

— Идем к Мойжесу. Он просил тебя зайти, как только ты вернешься.

Димка накинул на себя куртку и, взяв приятеля за руку, потащил за собой.

Пожав плечами, Шурка подчинился. К Мойжесу идти нужно было мимо дома, и Шурка машинально повернул на знакомую дорожку.

Но Димка остановил его и сердито спросил:

— Неужели ты единственной просьбы Мойжеса не можешь исполнить? Мойжес не велел тебе заходить домой!

Шурке вдруг стало не по себе от этих слов, но все же он послушно пошел дальше, не зная, что и думать.

К Мойжесу ребят пропустили беспрепятственно. Он предложил им сесть и обратился к Шурке:

— Есть у тебя родные, Шура?

— Только папа.

— А кроме отца — никого?

— Никого.

— Скажи, ты бы стал у меня жить?

— Да ведь я с отцом живу, товарищ Мойжес!

Шурка насторожился, обвел глазами вокруг, глядя то на Димку, то на Мойжеса. Сердце начало сильно стучать. Что могло случиться? Зачем ему жить у начальника заставы?

— Твой папа в Красную гавань поехал, — сказал Мойжес. — Мы с ним сговорились, что ты пока будешь жить у меня.

Шурка нахмурил брови. Все это выглядело довольно естественно, но почему же нельзя зайти домой? Шурка побледнел. Что-то случилось с отцом!

Он привстал и в упор посмотрел на Мойжеса. Тот положил ему на плечо свою руку:

— Отец твой сильно болен, Шура.

— Что с ним?

— Шура, — сказал Мойжес, — ты уже большой. Ты не боишься ничего. Слушай, твой отец сильно обжегся. Он попал в пожар. Он сильно пострадал…

Шурка кинулся к дверям, чтобы бежать к отцу. Но Мойжес задержал его, прижав к себе:

— Куда ты?

— К отцу.

— Не надо, Шурик.

От этих слов, произнесенных тихо, Шурка весь похолодел.

— Отцу твоему, Шура, ничего уже не нужно… Он умер.

Шурка все еще стоял, хотя ноги его совсем не держали. Как умер? Ведь отец даже не попрощался с ним!

И вдруг он сел на пол, закричал, заплакал. И долго плакал, словно во сне ощущая руку Мойжеса, который изредка гладил его по голове. Потом в комнате появился огонек. Значит зажгли лампу, значит наступил вечер. Мойжес бережно приподнял Шурку и повел его к кровати.

— Усни, — сказал он ему. — Может быть, полегчает.

Он оправил кровать, убавил свет в лампе и сел к столу.

Шурка впал в забытье и не слышал, как Димка, тоже горько плакавший, подходил к его кровати.

Прошло несколько дней.

Начальник не давал горевать Шурке. Он ни на минуту не оставлял его без дела. То Шурка ехал с ним на участок, то на охоту. Мойжес стремился развлечь его. И Шурка незаметно еще крепче привязывался к своему новому заботливому другу.

Но отсутствие отца напоминало о себе на каждом шагу. Куда бы ни шел Шурка, он поминутно сворачивал на тропинку к своему бывшему дому. И вдруг останавливался. Ему казалось, что вот из-за поворота покажется крепкая, приземистая фигура отца, что сейчас он услышит его любимое слово «хлопчик». И какую бы вещь ни брал Шурка в руки, он вспоминал отца. Ружье подарил Шурке отец. Пулелейку изготовил отец. И даже пуговицы на курточке Шурки были сделаны им. Он сам пришивал их толстой белой ниткой и выучил этому сына. Стоило Шурке посмотреть на иглу, и ему виделось, как отец держит эту иглу в руках и приговаривает:

— Учись, хлопчик, за собой ухаживать. Прислуг у нас нет и не будет. То-то, сынка… Мужчина должен все уметь делать сам.

Несчастье, постигшее Шурку, не разлучило его с другом. Он не говорил с Димкой об отце. Но однажды, спустя недели две после похорон, он вдруг спросил, видел ли Димка отца мертвым. Тот после некоторого замешательства рассказал, что Савелия Петровича нашли на пожарище с сильно разбитой головой, и обгоревшим телом. Похоже было, что его придавило упавшим деревом.

— Только знаешь, Шурик, — заметил Димка, оглянувшись во все стороны, — Мойжес говорит, что это не так. Он говорит, что Савелия Петровича бросили в огонь уже после того, как… убили…

Шурка вскрикнул при этих словах.

— Не кричи, — шепотом сказал Димка. — Я слышал, что Мойжес ищет убийцу. Он думает, что Савелий Петрович застал поджигателей на месте, а они убили его, потом бросили в огонь. Возле него нашли пустой бидон из-под керосина. Будто поджигал лес он, понимаешь?