Балястро по-альгарвейски театрально пожал плечами с великолепным безразличием.

– Дражайший мой друг, когда мы станем хозяевами Дерлавая, это перестанет иметь всякое значение. Скорей пес, что воет на луну, добудет ночное светило, чем добьется своего любой, кто стремится к мести Альгарве.

– Без сомнения, владыки Каунианской империи в зените славы своей полагали так же, – ответил Хадджадж. И был вознагражден сомнительным удовольствием – увидеть Балястро в негодовании.

Корнелю немало гордился тем, что попал наконец в город. Джурджу даже разрешил ему провести в Тырговиште лишних пару дней, прежде чем возвратиться на лесоповал. Ему даже не пришлось драться за эту привилегию с бригадиром: в прошлой их стычке он потерпел неудачу, зато добился уважения к себе.

Так что теперь, закутавшись поплотнее в потрепанную куртку, подводник шел вдоль пирса. Пускай с виду его можно было принять за простого дровосека, но пристань он оглядывал взором опытного моряка. Альгарвейцы держали в гавани не столь мощный флот, как Сибиу, но прорываться через их заслоны Корнелю не хотел бы.

Он выругался про себя, прокляв хитроумие адмиралов Мезенцио, сумевших застать врасплох его державу. Как мечталось ему, чтобы южная буря смела их парусники с курса… Но что проку в пустых мечтаниях? Даже могущественнейший из чародеев не в силах изменит сбывшегося.

Корнелю тупо ковылял вперед, покуда ноги не принесли его к затону левиафанов. Матрос-альгарвеец швырял рыбу в пасть левиафана, что не стоил и одного плавника Эфориели. Подводник остановился, чтобы понаблюдать за его работой, – зря.

– Пошевеливайся, сиб вонючий, – рявкнул матрос, заметив, что на него смотрят, – пока моя приятель тебяна зуб не попробовал.

Чтобы понять его, не требовалось знать альгарвейский в совершенстве. Что бы сделал на месте Корнелю настоящий лесоруб? А, да: моряк закивал с напускным ужасом и поспешил прочь. Альгарвеец за его спиной расхохотался. Корнелю знал, что могут оставить от человеческого тела челюсти левиафана, и от души пожелал матросу подобной судьбы: еще одно несбыточное желание.

«Зачем я болтаюсь здесь?» – мелькнуло у него в голове. Разведать моряку до сих пор удалось немного, да и перед кем ему отчитываться? Ни лагоанских разведчиков, ни сибианских подпольщиков он не знал. Только лишь, чтобы стать на час тенью себя прежнего?

Корнелю направился было к припортовой таверне, но вовремя остановился. В те времена, когда Сибиу была независимой державой, а он сам – офицером на службе короля Буребисту, подводник часто заглядывал в это заведение. Невзирая на рыжую густую щетину и потрепанную одежду, его могут признать. Большинство сибиан ненавидело оккупантов лютой ненавистью – но не все, не все. Плакаты, что призывали сибиан присоединиться к громящей Ункерлант армии, никуда не делись со столбов и заборов – а значит, войско короля Мезенцио получало с пяти островов Сибиу свою долю новобранцев. Сердце Корнелю переполнялось стыдом за соотечественников.

Парой кварталов выше по холму он нашел забегаловку, куда не заглядывал в прежней жизни, и смог спокойно накрошить галеты в гороховый суп. С первой же ложки моряк понял, что не зря обходил когда-то заведение десятой дорогой, но желудок перестал ворчать, будто голодный зверь. Корнелю оставил на столе сребреник и вышел.

Очень скоро ноги принесли его на родную улицу. Это было рискованно до глупого – Корнелю и сам понимал. Прежние соседи признают его куда скорей, чем разносчики в портовой таверне. Но удержаться он не мог.

Впереди стоял его дом – ничуть не изменился. Цветы на клумбе засохли, пожелтела и повяла трава, но это от холода. Из трубы поднимался дымок – кто-то дома. Костаке? Одна? То есть – одна с Бринцей? Или кто-то из альгарвейских офицеров, что встал на постой в его доме, вместе с ней?

Если постучать в дверь и откроет альгарвеец, Корнелю мог бы поклянчить милостыню и уйти спокойно – никто не догадается. Но если это будет Костаке, если Костаке… Подводник уже оставил ей записку с просьбой встретиться на следующий день в городе. Чтобы не навлечь подозрений, он подписался «Твой кузен из деревни» и добавил выдуманное имя. Она узнает его почерк.

Но сейчас завтрашний день показался ему вечностью. Корнелю шагнул на дорожку, что вела к его дверям. Рискованно… но больше терпеть он не мог.

Подводник уже ступил на крыльцо под широким навесом, когда из дома донеслись мужские голоса. Это щебечущее «р» могло слетать лишь с альгарвейского языка. Корнелю поколебался, укоряя себя за нерешительность, но опасность только что увеличилась.

И в тот момент, когда, пересилив себя, Корнелю готов был постучать, Костаке рассмеялась – легко и мило. Всякий раз, когда моряку удавалось рассмешить ее, настроение у него улучшалось на весь день. А теперь она смеялась над шутками альгарвейцев, и это поразило Корнелю едва ли меньше, чем если бы он, заглянув в окно спальни, увидал ее в страстных объятьях одного из офицеров Мезенцио.

Он отвернулся, вздрогнув всем телом, будто пронзенный огневым лучом. Однако оправился Корнелю быстро. Теперь он не волновался, что его узнают: кто признал бы в этом хмуром типе прежнего молодого офицера?

– Завтра, – шептал он себе под нос, торопливо удалясь.

Завтра, если милостивы будут силы горние, он увидится с женой. Может быть, она сумеет объяснить все так, чтобы он поверил.

Но Корнелю представить не мог, каким образом.

Собрав остатки военной дисциплины, он миновал добрых полдюжины таверн. Если он сейчас начнет пить, то непременно допьется или до беспамятства, или до слепой злобы. Ему живо представилось, как, ослепленный алкогольными парами, он вламывается в собственный дом с намерением поубивать всех альгарвейцев, а может, надавать Костаке пощечин за то, что слишком близко сошлась с врагами. И то, что последующий кровавый кошмар он мог представить столь же явственно, немногим уменьшало притягательность картин.

На входе в парк он купил пакет крошек и кормил голубей и воробьев, покуда не спустились ранние осенние сумерки. Мимо прошла пара альгарвейских патрульных, даже не глянув на дровосека – он не единственный в парке подкармливал птиц.

Стоило солнцу закатиться на северо-западе, как поднялся ветер. Буря пронизывала Корнелю до костей и несла с собою стужу полярных земель, где зарождалась. Посетителей вымело из парка мигом. Корнелю надеялся, что остальным горожанам есть где провести ночь.

Сам он поужинал в таверне жареными гребешками и позволил себе единственную кружку пива. Моллюски оказались неплохие, но пиво – разбавлено до такой степени, что и трех кружек не хватило б, чтобы захмелеть. Рядом с таверной стояли меблирашки; там подводник и снял комнату на ночь, такую тесную, что едва вмещала койку и тумбочку с тазиком и кувшином воды.

От матраса воняло кислятиной. Ворочаясь, Корнелю подумал, что лучше ему было прикорнуть в парке, завернувшись в одеяло. А может, и нет: его могли бы загрести альгарвейцы за то, что нарушил комендантский час. А попадаться им в лапы вовсе не хотелось. В конце концов ему удалось заснуть.

Когда он проснулся, было еще темно, однако тучи на северо-востоке уже посветлели: значит, рассвет близко. Корнелю почесался – он надеялся, что в тощем матрасе обитало не слишком много клопов, – потом, одевшись, вышел на улицу. Где-то посреди ночи сменился консьерж – такой же угрюмо-безразличный, как тот парень, что сдал подводнику комнату.

Корнелю снова заглянул в таверну, полную рыбаков, подкреплявшихся перед рабочим днем. Ломоть жареного хлеба ухнул в желудок, точно булыжник; мутная бурая жидкость в кружке напоминала чай только одним – она тоже была горячая. Подводник выхлебал ее, не поморщившись. В такое утро довольно было и тепла.

Растянув завтрак почти до самого рассвета, Корнелю вернулся в парк. Сибианский жандарм при входе глянул на него, как на сумасшедшего, даже когда лесоруб показал ему пакет с крошками, оставшийся со вчерашнего дня. Зато птицы были рады; самые дерзкие вскоре принялись клевать у него с ладони.