— К схимнику я пришел в сереньком пальто, вид приказчика. «Мне некогда беседовать», — вскрикнул он. А если бы я представился ему графом Толстым, охотно поговорил бы.

Потом Л. Н. говорил, что слышал про Серафима Саровского, про Тихона Задонского, что это были люди высокой нравственности» (Маковицкий Д. П. Кн. 2. С. 465–466).

^{М. Е. Салтыков-Щедрин}

«Софья Андреевна вечером о Щедрине. Он дружил с Л. Н. и до женитьбы Л. Н. приезжал в Ясную Поляну. Служил в Туле. Когда Л. Н. написал «Войну и мир», кто-то выразился перед Щедриным, что это величайшее событие в литературном мире. Щедрин сказал на это: «Повествование бабушек и нянюшек», — и перестал с Л. Н. видаться. — «Это Лев Николаевич пишет в своем дневнике», — добавила Софья Андреевна[180].

«…Татьяна Львовна попросила его (Репина. — В. Р.) что-нибудь написать мне. Илья Ефимович согласился, но под тем условием, что я сяду против него и он будет писать меня. Когда писал, вошел Л. Н. и сел на кресло у двери в гостиную. Встал, подошел к Илье Ефимовичу, посмотрел портрет, сказал:

— Глаза ему сердитые написали. Смягчите.

Л. Н. опять сел, но, обещав читать вслух Илье Ефимовичу […], пошел в свою комнату за «Кругом чтения» и прочел Достоевского: «Смерть в госпитале» и «Орел». […]

К чему-то Л. Н. сказал:

— Про Руссо знают, что он украл (что-то), про Шопенгауэра…

Татьяна Львовна: Что был врагом женщин.

^{Иммануил Кант}

Л. Н.: Про Канта, что он был отвлеченный. А он был великий моралист и глубоко религиозный» (Маковицкий Д. П. Кн. 2. С. 523).

«Татьяна Львовна стала говорить о Малявине (о картине художника Филиппа Андреевича Малявина «Вихрь». — В. Р.), о его красных бабах на выставке картин.

Л. Н.: Пейзажи, красные бабы — не искусство, портреты — очень изредка, когда удастся выразить духовную сторону личности.

Татьяна Львовна и Лев Львович защищали красных баб, Софья Андреевна — красоту. Л. Н. говорил, что у него есть определение всего искусства; не знает, право ли или ошибочно это определение, но что к нему он подводит все произведения искусства. И Л. Н. высказал это определение. Так как оно (искусство) не удается, то творят подобие искусства.

Не помню, к чему, Л. Н. сказал:

— Достоевского лично не знал. У Тургенева была заметная скромность: своим сочинениям не приписывал значения. Когда в Москве дамы просили его подпись, рассказывая об этом, он удивлялся и даже был рад этому. Андреев принимал бы это за должное. Самоуверенность исключает обработку своих сочинений.

Разговор перешел на Гаршина.

Л. Н.: Не могу понять, как можно совершить самоубийство. Из вас кто-нибудь хотел убить себя?

Софья Андреевна: Я хотела несколько раз. Саша хотела в пруду топиться, но забыла калоши, вернулась» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 56).

«13 июня, утром, между нищими был слепой. Я проходил как раз в то время, когда Л. Н. разговаривал с ним: «Что, брат?» — обращаясь к нему.

Вечером шахматы с Молоствовым[181]. […]

^{А. Н. Островский}

Когда Молоствов спрашивал про друзей-литераторов 60-х годов, Л. Н. сказал:

— На ты я был с одним Островским (драматург Александр Николаевич. — В. Р.), который был мне ближе своим русским складом жизни, серьезностью.

И Л. Н. рассказал, как он, Л. Н., написал комедию «Зараженное семейство» (это была насмешка над нигилизмом).

— Мне хотелось скорее ее напечатать. «А что, ты боишься, что поумнеют?» — сказал мне Островский. Такое остроумие!

И Л. Н. сказал:

— Какой хороший совет это был! — и пошутил, что по нему следовало бы поступить на днях, когда поторопился послать Черткову статью о смертных казнях.

Молоствов спросил Л. Н., как относился к критикам.

Л. Н.: Критиков я, как всегда, не любил.

Молоствов: Михайловского (Николай Константинович — народник, философ, критик. — В. Р.) знали?

Л. Н.: Знал.

Молоствов: На вас он не произвел впечатления?

Л. Н. поддакнул, кивнув головой:

— Как все критики. Читаю «Герцена» Чешихина-Ветринского (Василий Евграфович — историк русской литературой; книга издана в 1908 г. в Санкт-Петербурге. — В. Р.); как начинаю читать Белинского (цитаты из него в этой книге) — пропускаю: скука. А Герцен брызжет.

^{П. М. Леонтьев и М. Н. Катков}

Молоствов спросил про П. М. Леонтьева[182].

Л. Н.: Леонтьев и Катков (Михаил Никифорович — публицист, издатель. — В. Р.) были в «Русском вестнике». Я с Леонтьевым был знаком. Он был умный. А Катков — бестолковый; бывший друг Герцена сделался тем, что теперь называют черносотенцем. Леонтьев был чуток к художественному.

Молоствов спросил о Панаеве (Иван Иванович — писатель и критик, друг Н. А. Некрасова. — В. Р.).

Л. Н.: Панаева я знал вскользь, это был легкомысленный человек.

^{Н. А. Некрасов. 1865}

Молоствов спросил о Некрасове.

Л. Н.: А Некрасов мне нравился. «Если сделаете вызов Тургеневу, то вы прежде со мной стреляйтесь», — сказал мне Некрасов. Не помню, по какому поводу между мной и Тургеневым вышло недоразумение, ссора, а он потом принял участие. Об этом Сергеенко знает. Недавно писал (в мае) в «Русском слове». Некрасов был очень сильный человек, жестокий, холодный. Говорил: «Я знаю, как играть».

И Л. Н. рассказал, как Некрасов в карты играл. (На это Молоствов первый намекнул, как Некрасов в карты играл.)

— Человек был очень нравственно невысокий. Нравился — характер цельный, но несимпатичный. Дружинин был милый человек. Тургенев — я его всегда любил. Эх, какой глупый я был (что хотел стреляться с Тургеневым)! Это вспоминаешь! Он (Тургенев) был добрый. Но он не был самобытный. Островский, я его помню, я его за то выбрал (и предложил ему на ты), что он был самостоятельный, простой, и жена его простая. Достоевский? Я его не знал.

— Он ехал к вам, но не доехал, — сказал Молоствов.

Л. Н.: Большой человек, его ценю. В его произведениях он вначале все скажет, потом размазывает — может быть, вследствие его болезни» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 113–114).