«Перед отъездом своим из города он выхлопотал у тюремного начальства перевод Масловой в отдельную камеру. Он думал, что ей там будет лучше. Прислал ей туда белья, чаю и книги. Книги были: Тургенев, «Отверженные» В. Гюго и Достоевский.

Когда он, вернувшись из деревни, приехал в острог, Катюша встретила его, как в прежние раза: сдержанно, холодно и застенчиво. Застенчивость эта еще увеличилась от того, что они были одни.

Когда он вошел, она лежала на постели и спала.

— Ах, вы? — сказала она. — Что же, съездили?

— Да, съездил, был в Панове и вот привез вам. Помните?

Он подал ей фотографическую карточку.

Она взглянула, нахмурилась и отложила в сторону.

— Я не помню этого ничего. — А вот что напрасно вы меня перевели сюда.

— Я думал, что лучше: можно заниматься, читать.

Она молчала.

— Что же, вы читали?

— Нет.

— Отчего же?

— Так, скучно.

Она не смотрела на него и отвечала отрывисто» (33, 154–155).

«Глава L

Маслова была нынче, потому ли, что в комнате не было смотрителя, потому ли, что она уже привыкла к Нехлюдову, свободнее и оживленнее. Нехлюдов подал ей исправленный зуб, и она обрадовалась, как и тот раз, улыбаясь, не распуская губ.

— Вот спасибо вам, как скоро и хорошо. А еще у меня просьба к вам, — и она стала просить его о своей новой сожительнице, обвиняемой в поджоге, что все это может лучше всего объяснить ему ее сын, который содержится здесь же, в остроге. Звать его Василий Меньшов.

— Вы только поговорите с ним, вы все поймете, — говорила Маслова, повторяя слова старухи.

— Да ведь я ничего не могу, — отвечал Нехлюдов, радуясь проявлению ее доброты.

— Вы только попросите смотрителя, он все для вас сделает, — продолжала она.

— Непременно попрошу, — сказал Нехлюдов, — только я ведь не начальник и не адвокат.

— Ну, все-таки, — сказала она.

— Я непременно сделаю что могу. А что вы думаете о том, чтобы перейти к политическим?

— А какая же я политическая? — сказала она улыбаясь. — Только нешто от того, что там, говорят, их не запирают. Уж очень скучно, как запрут.

— Вам лучше будет с ними. Между ними есть очень хорошие люди, — сказал Нехлюдов.

— Отчего ж им не быть хорошими, — вздыхая, сказала она.

— А еще вот я книг вам привез, — сказал Нехлюдов, показывая на сверток, который он положил возле себя. — Тут есть Виктор Гюго, Достоевский. Вы, кажется, любили.

— Что же там любить? Скучно, — сказала она.

Лицо ее сделалось строго, и он замолчал» (33, 183–184).

«Вернувшись рано утром, Нехлюдов нашел у швейцара записку адвоката и два прошения из острога: от одного приговоренного и одного судимого и письмо от содержавшихся в остроге, так называемых сектантов, с обвинительным актом.

Умывшись и напившись чаю (кофе был так дурен в гостинице, что он перестал его пить), Нехлюдов поехал к адвокату, с тем, чтобы оттуда ехать в острог, и для этого взял с собой привезенные из Панова один том Тургенева и один Достоевского и карточку Катюши с тетушками. Он хотел то и другое дать ей» (33, 221).

«Смотритель вышел еще более усталый, чем всегда.

— Что прикажете? Я только что из конторы. Пожалуйте.

— Благодарю вас, но мне хотелось бы видеть Маслову и вот эту особу.

— Нынче приемный день, и посетительская занята, — сказал смотритель.

— Мне только передать ей кое-что.

— Да пожалуйста в гостиную.

— Благодарю вас.

— Что передать, так дайте я передам, если что не запрещенное.

— Только вот книги, карточку, — сказал Нехлюдов, доставая из кармана карточку, которую он привез из деревни, и подавая книги.

— Что ж, это можно, — сказал смотритель, просмотрев заглавие книг — это был один том Тургенева и один Достоевского. — А вот насчет денег, так я хотел просить вас, князь, не давайте ей денег на руки. А то тот раз она после вас достала вина и совсем неприлично себя вела, так что я должен был принять меры» (33, 223–224).

Малые страданья выводят нас из самих себя, великие же возвращают нас самим себе. Треснувший колокол издает глухой звук: разбейте его на две части — он снова издает звук.

Только в буре вполне выказывается искусство мореплавателя; только на поле сражения испытывается храбрость воина, мужество же человека познается только по тому, чем он является в затруднительных и опасных положениях жизни.

Страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие?

Жизнь есть неперестающее приближение к смерти, и потому жизнь может быть благом только тогда, когда смерть не представляется злом[216].

1

Дней лет наших — семьдесят лет, а при большей крепости — восемьдесят лет; и самая лучшая пора их — труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим.

2

Когда мы во всей силе здоровья и ума, мы думаем о людях и о самых ничтожных заботах, а не о Боге: точно как будто приличия и обычай требуют того, чтобы мы думали о Боге только в таком состоянии, когда у нас остается разума лишь настолько, чтобы признаться, что мы уже не владеем им.

3

Представьте себе толпу людей в цепях. Все они приговорены к смерти, и каждый день одни из них умерщвляется на глазах у других. Остающиеся, видя этих умирающих и ожидающих своей очереди, видят свою собственную участь.

Как надо жить людям, когда они в таком положении? Неужели заниматься тем, чтобы бить, мучить, убивать друг друга? Самые злые разбойники в таком положении не будут делать зла друг другу. А между тем все люди находятся в этом положении — и что же они делают?

4

Мы видим, как человек, занимающий важное место, падает и скоропостижно умирает; как другой заметно, понемногу тает, каждый день ослабевая, и, наконец, потухает. Такие поразительные события остаются незамеченными, никого не затрагивая. Люди не обращают на них больше внимания, чем на цветок, который вянет, или на падающий лист. Они завидуют оставшимся местам или осведомляются, заняты ли они и кем.

5

«Здесь я буду обитать во время дождей, там я поселюсь летом». Так мечтает безумец и не помышляет о смерти, а она внезапно приходит и уносит человека озабоченного, корыстного, рассеянного.

Ни сын, ни отец, ни родные и близкие — никто не поможет нам, когда поразит нас смерть; благой и мудрый, ясно сознавши смысл этого, расчищает путь, ведущий к успокоению.

6

Человек приходит в мир со сжатыми ладонями и как бы говорит: весь мир мой, а уходит из него с открытыми ладонями и как бы говорит: смотрите, ничего не беру с собой.