«Ренан есть нечто вроде французского славянофила, с тою разницею, что начала, признаваемые нашими славянофилами, еще сохранились в народе, еще крепко живут в нем, и что наши славянофилы сами искренно верят в эти начала. Ренан же мечтает о восстановлении такой жизни, которая исчезла почти без следа, разрушена в самом корне[38].

Рецензия Н. Н. Страхова была опубликована в журнале «Гражданин», ответственным редактором которого был Ф. М. Достоевский, и он, безусловно, читал ее.

Итогом аналитических рассуждений критика стал вывод о том, что политическая картина Европы после франко-прусской войны заметно изменилась, произошел слом в сознании европейской элиты. Еще недавно славяне не имели в глазах европейцев никакого облика, но всегда представляли собой «огромное племя», физически сильное, но «глухое» к нравственным вопросам, варварское по сути, враждебное по отношению к европейской цивилизации. Ренану грезилось единство трех великих стран — Англии, Франции и современной Германии. Именно с этим единством он связывал будущее всего человечества и цивилизационное развитие. Но франко-прусская война, в которой победу одержала Германия, развеяла иллюзию Ренана, которому казалось, что именно Франция должна стать ядром всемирной цивилизации. Ренан с горечью писал о «зологической борьбе» между «германским племенем» и «латинской Европой». Первое одержало верх над второй. Философ видел тенденции к становлению славянского этноса, и это повергало его в состояние еще большего отчаяния. Передавая логику раздумий Ренана, Н. Н. Страхов писал: «Точно также, если славянам суждено занять в будущем первое место в мире, то это будет признаком, что их духовная жизнь превосходит своею высотою и силою жизнь одряхлевшей Европы».

В работе русского критика была четко обозначена граница между Европой и Россией: «Житейский материализм, понимание собственности и удовольствий, как главных вещей в жизни, противны коренным нравам русского народа, его несколько аскетическому настроению. Есть некоторая высшая область, в которой русские люди ищут и требуют равенства, свободы и братства; но это не область вещественных интересов и политических прав. Отсюда же происходит особенный характер того, что можно назвать «воинственным духом русских». Этот дух, главным образом, состоит в стойкости и самоотвержении»[39].

Рецензия Н. Страхова на книгу была напечатана в 1872 г. В этом же году в девятом номере журнала «Отечественные записки» вышла статья Н. К. Михайловского, полемически заостренная против Страхова и Ренана. Михайловский останавливает внимание читателя на том эпизоде из рецензии Страхова и книги Ренана, который довольно жестко прокомментировал Достоевский.

Михайловский, цитируя текст Ренана, обратил внимание читателей на то, как крестьяне и их окружение воспринимали «свадебную кавалькаду своего молодого господина». В старинные времена — всеобщая радость, поэзия, религия. В середине XIX века — социальный разлом: «глупый крестьянин», с умилением глядящий на свадьбу того, кто обирает его и живет его трудами, и высокомерный демократ, сочувствующий народу и в то же время надменно поучающий его.

«…Мы уничтожили бы человечество, если бы не допустили, что целые массы должны жить славою и наслаждением других. Демократ называет глупцом крестьянина старого порядка, работавшего на своих господ, любившего их и наслаждавшегося высоким существованием, которое другие ведут по милости его пота. Конечно, тут есть бессмыслица при той узкой, запертой жизни, где все делается с закрытыми дверями, как в наше время. В настоящем состоянии общества преимущества, которые один человек имеет над другими, стали вещами исключительными и личными: наслаждаться удовольствием или благородством другого кажется дикостью; но не всегда так было. Когда Губбио или Ассиз глядел на проходящую мимо свадебную кавалькаду своего молодого господина, никто не завидовал. Тогда все участвовали в жизни всех; бедный наслаждался богатством богатого, монах радостями мирянина, мирянин молитвами монаха, для всех существовали искусство, поэзия, религия… Превосходство церкви и сила, которая ручается за то, что у церкви есть еще будущее, состоит в том, что она одна понимает это и научает это понимать. Церковь хорошо знает, что лучшие люди часто бывают жертвами преимуществ так называемых высших классов; но она знает также, что природа хотела, чтобы жизнь человечества имела многие степени. Она знает и признает, что грубость многих есть условие воспитания одного, что пот многих позволяет немногим вести благородную жизнь, но она не называет одних привилегированными, а других обделенными, ибо дело человеческое для нее неразделимо. Уничтожьте этот великий закон, поставьте всех людей на одну линию, с равными нравами без связи подчинения общему делу, — вы получите эгоизм, посредственность, разобщенность, сухость, невозможность жить, нечто похожее на жизнь нашего времени, печальнее которой, даже для человека из народа, никогда не было. Если иметь в виду только право неделимых, то несправедливо, чтобы один человек был пожертвован другому; но нет ничего несправедливого в том, чтобы все были подчинены высшему делу, совершаемому человечеством. Религия имеет силу объяснять эти тайны и предлагать в идеальном мире обильные утешения всем, кто приносится в жертву в юдольном мире».

Вот полная теория Ренана. В ней есть действительно нечто, если не новое и оригинальное, то, по крайней мере, неожиданное»[40].

Понятно, что Михайловскому позиция революционно настроенных либералов и демократов ближе, нежели консервативно-монархические взгляды Э. Ренана и Н. Страхова.

^{Н. К. Михайловский}

«Политический материализм», — писал Михайловский, явно без симпатий относящийся к капитализму, — существует. Он обошел весь мир со своими девизами: chacum chez soi, chacum pour soi, laissez faire, laissez passer (каждый в себе, каждый для себя, пусть будет свобода торговли. — В. Р.) — везде оставляя по себе пагубные следы, везде разлагая старые идеальные единицы и нигде не создавая новых. Он громко стучится в двери России. Но не Ренану с ним бороться. […] Ренан сам не знает, с чем он борется. В числе атрибутов политического материализма он желает видеть стремление наделять всех и каждого материальным благосостоянием. Он полагает, и г. Страхов с ним соглашается, что здесь играет главную роль зависть. […] разве желание наделить всех и каждого материальным благосостоянием не способно составить идеал, вызвать высокие чувства, великие мысли? Разве, наконец, мы не видим этого и в действительности, хотя бы и в слабом размере?

Собственный идеал Ренана не заслуживает никакого внимания […]

Но для нас любопытна конструкция этого идеала, и то потому, что ей сочувствует г. Страхов. А г. Страхов интересует нас здесь и сам по себе, и как представитель известной партии, школы. Г. Страхов есть, как известно, славянофил. Г. Страхов очень хорошо понимает несостоятельность идеала Ренана для Европы. Но он полагает, что нечто подобное возможно и законно в России, как непосредственный продукт русской почвы. Недаром он называет Ренана французским славянофилом.

«Политическое честолюбие, — говорит г. Страхов, — совершенно чуждо русскому народу; охотно жертвуя всем для государства он не ищет непременного участия в управлении государством; это участие считается делом тяжелым, скорее повинностью, чем правом. Житейский материализм, понимание собственности и удовольствий, как главных вещей в жизни, противны коренным нравам русского народа, его несколько аскетическому настроению. Есть некоторая высшая область, в которой русские люди ищут и требуют равенства, свободы, братства; но это не область вещественных интересов и политических прав. Отсюда же происходит особенный характер того, что можно назвать «воинственным духом» русских. Этот дух состоит, главным образом, в стойкости и самоотвержении».