«После: в наше время — например, о столь «заезженном нашею критикою Каратаеве» (гр. Лев Толстой, «Война и мир»)» (XXII, 189).
Этот текст, судя по записям в черновике, должен был следовать за словами «Не буду упоминать о чисто народных типах, появившихся в наше время…». Однако Достоевский пошел по другому пути, упомянув в этой статье только имена Гончарова и Тургенева. Однако в том же году, в том же месяце, в Записную тетрадь (1876) Достоевский вписывает текст с категорическим утверждением:
«Ибо кто не верит в красоту народа, тот ничего в нем не понимает. Не в сплошную красоту народа, а в то, что он уважает как красоту. К тому же в нем свет и мрак вместе. Свет, положительная сторона его такова, что научит нас и возродит весь мир. Мрак таков, что мы, испорченный народ, необходимо должны прийти с излечением. Chacun de nous peut prof iter[98].
Но я бы желал, чтоб не с разврата начал народ» (XXIV, 145–146).
А на полях рядом с этим текстом он делает еще одну запись. Она призвана была указать на заслуги Толстого и Достоевского в области создания положительных народных типов с точки зрения славянофильской идеологии:
«Я Макара, Лев Толстой Каратаева. Вот сущность славянофильства» (в значении «у меня Макар, у Льва Толстого Каратаев». — В. Р.)
«— А целое есть. Оно уже схвачено. Тихон, Мономах, Илья. Но, однако, всё это идеалы народные. Недалеко ходить, у Пушкина, Каратаев, Макар Иванов, Обломов, Тургенев, ибо только положительная красота и останется на века. […]
— Я не могу иначе говорить о русском народе. Я знаю, что этот безобразный народ — безмерно прекрасен» (XXII, 153).
«Спросят: откуда видно такое значение России? Конечно из православия, потому что православие именно это повелевает и к тому ведет: «Будь на деле братом и будь всем слуга». Как Франция была державой христианнейшей и католической, так Россия всегда православною. Православие — штундизм пусть! Нам именно надо заявить себя связанными государственно с православием. Это всё, что мы имеем.
Образованность уже была нам полезна тем, что, как мы не оторваны от народа, а например, в политической идее понимают нашу служебную роль Европе, то есть человечеству. Весь вопрос в том: поймем ли мы вполне пути к тому […]
Древняя Россия была деятельна политически, окраина, но она в замкнутости своей готовилась быть не права, обособиться от человечества, а через реформу Петра мы само собою сознали всемирное значение наше. Гораздо расширились, и это вовсе не от соприкосновения с европейским. Сила была в свойствах русских. Это же от цивилизации, а не от народа? А я отвечу, что если б не было такого народа, как русский, то ни от какой реформы мы бы не расширились, а стали бы англичанами, немцами. А теперь мы расширились, и неужели реформа вышла случайно. Нет, из народных же начал. Но если мы теперь расширились, то еще с начала нынешнего столетия чувствовалось слишком мелочное приложение сил, то есть один культурный слой действовал, а теперь расчеты разбиты, и народ непременно войдет как деятельное лицо. Подождите поколение и увидите, сколько привнесет народ в нашу деятельность.
[…] Лаврецкий есть фигура русская. Пьер там и хорош, где черты русские, — князь Болконский тоже» (XXIV, 183).
«В чем лучшее и что лучшее, вот вопрос. То же «Новое время» о плюсовых людях… Где их взять? Где хорошие люди? Хорошие люди соприкасаются с идеалами. Во Франции — в «Miserables» («Отверженные». — В. Р.). В твердой Англии — Диккенс, идеал его слишком скромен и незамысловат. В наше время поднялись вопросы: хорошо ли хорошее-то? Хорошо ли, например, терпение и смирение Христово? Как должно устроиться равенство людей, — через любовь ли всеобщую, утопию, или через закон необходимости, самосохранения и опытов науки. Но в Евангелии же предречено: что законы самосохранения и опыты науки ничего не отыщут и не успокоят людей. Что люди успокаиваются не прогрессом ума и необходимости, а нравственным признанием высшей красоты, служащей идеалом для всех, перед которой все бы распростерлись и успокоились: вот, дескать, что есть истина, во имя которой все бы обнялись и пустились действовать, достигая ее (красоту). Как требовать от литературы нашей идеала положительного. С Петра народ на фербанте (в изгнании, на расстоянии. — В. Р.), а в нас самих мы резуверились. Белинского спасли будущие грезы: науки и новых оснований. Я сказал, что ждать от народа, от православия. Я указал на Тургенева и проч. Но это лишь попытки, намеки. Возможнее рисовать реальные фигуры страдальцев от внутреннего недоумения. Увы, я всю жизнь писал это. Существуют, правда, типы Каратаевых, — но это лишь народ. Существует семейство, изображенное Львом Толстым. Но семейство это преходит (преходяще. — В. Р.). Что же вы подразумеваете под плюсовыми достижениями. Вы не в состоянии будете объяснить это. Потугин[99]. Взгляните на Потугиных, — вам поневоле придется остановиться на литературе Дела. Но у них потому и талантов нет, что дело еще не разъяснено и что оно пока еще лишь мечта» (XXIV, 159).
Русский крестьянин. Фотография Уильяма Каррика. Нач. 1870-х гг.
«О, не из каких-либо политических целей я предложил бы устранить на время нашу интеллигенцию, — не приписывайте мне их, пожалуйста, — но предложил бы я это (уж извините, пожалуйста) — из целей лишь чисто педагогических. Да, пускай в сторонке пока постоим и послушаем, как ясно и толково сумеет народ свою правду сказать, совсем без нашей помощи, и об деле, именно об заправском деле в самую точку попадет, да и нас не обидит, коли об нас речь зайдет. Пусть постоим и поучимся у народа, как надо правду говорить. Пусть тут же поучимся и смирению народному, и деловитости его, и реальности ума его, серьезности этого ума. Вы скажете: «Сами же вы говорили, как податлив народ на нелепые слухи, — какой же мудрости ожидать от него?» Так, но одно дело слухи, а другое — единение в общем деле. Явится целое, а целое повлияет само на себя и вызовет разум. Да, это будет воистину школою для всех нас, и самою плодотворнейшею школою. […]
Светлая, свежая молодежь наша, думаю я, тотчас же и прежде всех отдаст свое сердце народу и поймет его духовно впервые. Я потому так, и прежде всех, на молодежь надеюсь, что она у нас тоже страдает «исканием правды» и тоской по ней, а стало быть, она народу сродни наиболее и сразу поймет, что и народ ищет правды. […]
