^{Первое Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского, один из комплектов которого хранится в Яснополянской библиотеке писателя. Роман «Братья Карамазовы» напечатан в двух томах — 13 и 14. Первый том содержит пометки Льва Толстого, о которых речь пойдет в статье «Я есмь, и я люблю…». Л. Н. Толстой за чтением «Братьев Карамазовых» (см. ниже).}

«Вчера получили твое письмо и писал тебе с Олсуфьевым. Мы живем по-старому. У Тани мигрень, но она с нами обедает и даже не лежит. Читаем вслух Карамазовых (роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». — В. Р.) и очень мне нравится. Скажи Саше, что ее щенок болен. Мы его будем лечить. […] Л. Т.» (84, 167).

«Вчера не писал тебе, милый друг, но зато видел тебя всё во сне […] Я совсем здоров; немножко работаю физически и, когда могу, как нынче, много над своей работой. У нас снег и зимний путь, а в Бегичевке[143] нет, и Иван Александрович (Стебут — общественный деятель и практик по сельскому хозяйству. — В. Р.) на санях насилу доехал. При случае возьми у Готье (книжный магазин Готье. — В. Р.) или вели прислать Диккенса — «Martin Chuzlewit» («Мартин Чезлвилт». — В. Р.). Мы читаем Достоевского. — Что Фет. Целую тебя и детей. Л. Т.» (84, 168).

^{С. А. Толстая с младшими детьми. 1892}

^{М. О. Меньшиков с сыном Яшей и Л. И. Веселитской-Микулич}

«Лев Николаевич сказал, что Боборыкин (русский писатель, автор знаменитого романа «Китай-город». — В. Р.) пишет очень хорошо, но у него нет определенного миросозерцания: «Прочтешь его роман — литературно, интересно написанный, и не знаешь, для чего он все это рассказал, чтó хотел сказать. […] О Достоевском не спросишь, чтó он хотел сказать. Его — где ни раскрой — ясно видишь его мысли, и чувства, и намерения, его ощущения, все, что в нем накопилось, что его переполнило и требовало выхода».

Лев Николаевич спросил меня, видала ли я когда-нибудь Достоевского.

— Да, я встречала его.

Он раскрыл какой-то иллюстрированный журнал и спросил:

— Похож?

Льву Николаевиче не довелось с ним встречаться, но он много слыхал о нем от Страхова. Я сказала ему, что когда я расспросила Страхова, кого он больше любит, Толстого или Достоевского, он не задумываясь сказал: «конечно, Толстого».

— Да за что же он мог любить Достоевского? — с удивлением спросил Ге.

— Ну, как же, единомышленники, — сказал Лев Николаевич.

Заговорили о «Братьях Карамазовых», и Лев Николаевич сказал, что Алеша непременно ушел бы из монастыря. Я слыхала от приятельницы Достоевского о предполагаемом продолжении Карамазовых и сказала:

— Вы правы. В следующей части предполагалось падение Алеши.

Лев Николаевич и Ге бегло переглянулись, и я поняла, что им было дико назвать уход из монастыря падением» (Микулич В. С. 25–26).

«Затем Толстой стал говорить об искусстве.

— Изящная литература теперь кончилась как новое. Кончились и скульптура и архитектура… изящная. В музыке всё старые формы продолжаются. Только в живописи еще что-то трясется. Прежде в литературе было не то — вырабатывались новые формы. «Записки охотника», «Мертвые души», «Записки из Мертвого дома», Аксакова «Семейная хроника», наконец… без ложной скромности, мое «Детство и oтрочество» — это все были новые формы… Теперь это кончилось…

— Лев Николаевич, что вы посоветуете мне читать? — спросил Боря, сидевший за столом против него.

— Читайте Достоевского. Вот «Бесы» его прочтите.

Толстой стал говорить о Достоевском и хвалить роман «Бесы». Из выведенных в нем лиц он остановился на Шатове и Степане Трофимовиче Верховенском. В особенности нравится ему Степан Трофимович.

— А можно ли, — спросил я, — дать Боре «Анну Каренину» и вообще в каком возрасте можно дать ее?

— После смерти.

Все рассмеялись. Толстой улыбнулся» (ТВ С. Т. I. С. 322–323).

^{В. Ф. Лазурский}

«Когда мы после обеда косили, Лев Николаевич припомнил вчерашний разговор:

— Что это вы все задираете Николая Николаевича (Страхова. — В. Р.)? А я нарочно прочел сегодня лист Данилевского, где он говорит, что мы хороши, а Европа нехороша (речь идет о книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа». — В. Р.). Николай Николаевич защищает его, и это его слабая сторона. Это у него старые предания о совместной работе с Достоевским и славянофилами. Он — друг Данилевского.

— В чем же его главная сила? — спросил я о Николае Николаевиче. — В тонком художественном чутье?

— Отчасти в этом. А главное, он очень осторожен и имеет то, что китайцы называют «уважением» (у них это особенная духовная способность — уметь уважать). Он всегда сумеет взглянуть на предмет с наиболее выгодной его стороны и осветить ее. Но вообще он не блестящий талант; это я должен сказать, хоть и очень его люблю» (ТВ С. Т. 2. С. 18).

«Возвратившись домой около десяти часов вечера, застали Николая Николаевича (Страхова. — В. Р.) читающим книгу В. Розанова о Достоевском (Легенда о Великом инквизиторе. Опыт критического комментария, СПб., 1894. — В. Р.) Мы подсели и стали слушать. Чтение книги Розанова, как условились Страхов с Львом Николаевичем, будет продолжаться и в следующие дни. Поэтому я думаю, что мнение Льва Николаевича о Достоевском дальше обрисуется рельефно. Теперь, между прочим, он говорил, что Достоевский — такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту. А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке» (ТВ С. Т. 2. С. 22).

«Когда Николай Николаевич по поводу Сони из «Преступления и наказания» Достоевского сказал, что это совершенная выдумка, что просто стыдно читать об этой Соне, Лев Николаевич сказал:

— Вот как вы строго судите, и верно. Я считаю в «Преступлении и наказании» хорошими лишь первые главы; это шедевр. Но этим все исчерпано; дальше мажет, мажет» (ТВ С. Т. 2. С. 23).

Из «Разговоров с Толстым» (воспоминания вышли в Нью-Йорке в 1904 г.)

«Превыше всего Толстой ставит откровенность и ясность. Ошибки и заблуждения человека, который ясен и прост, могут быть гораздо более поучительными, чем полуправда людей, предпочитающих неопределенность. Выражать свои мысли так, чтобы тебя не понимали, — грех. Главный недостаток Уолта Уитмена состоит в том, что, при всем его воодушевлении, ему недостает ясной философии жизни. Может показаться, что он авторитетно и недвусмысленно высказывается по целому ряду жизненных вопросов, на самом же деле он стоит на перепутье двух дорог и так и не говорит, какой путь избрать.