Особенно благоприятно повлияет дорога на Казахстан. В этой полупустынной, малонаселенной стране есть все, чтобы стать раем: плодородная почва, многоводные реки, горячее солнце, богатые земные недра. Нужно только приложить умный труд.

Дорога приведет сюда образованных людей. Они научат казахов пахать, сеять, проводить орошение, делать машины, добывать железо, медь, золото… В Казахстане зашумит пшеница, поднимутся сады, расширятся не знающие засух поливные пастбища. Природу этих пространств надо заставить вовсю работать на человека.

Первые образованные люди уже пришли. Они строят дорогу и призывают казахов помогать им, учиться умному труду, строить новую жизнь.

Елкин, Фомин и Козинов разукрасили это напутствие соблазнительными фантазиями: собирать на казахстанской земле столько зерна, что им можно засыпать ее так же, как она усыпана песком; зерно будет лежать барханами; развести столько скота, что не хватит чисел пересчитать его.

Тансык с Гусевым ехали по аулам, кочевкам, караван-сараям. Им не приходилось звать людей, они сбегались сами. Многие знали Тансыка в лицо, а слышали о нем все. Его тотчас начинали атаковать:

— Ты кто теперь?

— Пастух инженеров, — гордо отвечал Тансык.

— Какая твоя работа? — продолжали люди, дотоле не слыхавшие о такой должности.

— Трудная, большая, и назвать ее способен не всякий, — важничал Тансык и старательно перечислял: рекогносцировка, нивелировка… Теперь вот вербовка.

— Зачем так много дела?

— Строим дорогу, по ней будет бегать шайтан-арба.

— Зачем ей бегать?

Тут Тансык пускал в ход напутствие.

Он, как большинство вестников Длинного Уха, был необыкновенно памятлив и пересказывал слово в слово, будто граммофон. Сознание, что он в строительстве дороги нужный, даже очень большой человек, давало его словам убедительную, зажигающую силу.

Поездка получилась удачной: казахи дружно повалили вербоваться на дорогу.

За те дни, что провел Тансык на вербовке, произошли большие перемены. Укладчики протянули два десятка километров рельсов, по ним уже бегали рабочие поезда. Все, кто сомневался, поверили, что инженеры приехали не отнимать землю у казахов, а действительно строить дорогу.

Привезли много новых автомашин, и «доджик» отгремел, слава и желание покататься перескочили от него на новичков.

Главные изыскания закончились, Тансык стал не нужен изыскателям. Вместо пастуха инженеров Елкин сделал его грузчиком. Тансыку не понравилась эта перемена, он попробовал уже самовольно продолжать агитацию. Но Роман Гусев накрыл его на этом деле и приказал: «Кончай свою обедню, пора работать!»

В бригаде по разгрузке вагонов, куда зачислили его, из казахов был один Тансык, все прочие — русские и татары. Тансыка сразу причислили к татарам и начали звать «князь».

Тансык постоянно, даже в самую большую жару, ходил в малахае и в штанах из овчины. На работе от штанов и шапки он истекал потом, был неуклюж. Рабочим надоела неповоротливость Тансыка, и они решили вытряхнуть его из этих штанов силой.

Разгружали мешки с цементом. Тансык старался, но успевал перенести только один мешок, когда прочие в то же время переносили три. Старший рабочий крикнул ему:

— Сбрось штаны! Что за работа в таком одеянье?!

Тансык отказался:

— Холодно будет.

— Хитришь, работать не хочешь, симулируешь, а получаешь наравне с нами, — загалдели рабочие.

— Сдернем силой, — сказал кто-то. — Брось их, вшей в них напаришь табуны. Вытребуй себе легкие, брезентовые, как у нас.

Тансык бросил работу, ушел к Елкину в юрту.

— Что, — спросил инженер, — трудно?

Тансык залился горькими слезами, совсем как в детстве перед матерью, и пожаловался, что у него хотят отнять штаны, а других-то нету ведь.

Елкин выписал ему брезентовые штаны и заставил надеть их. Тансык почувствовал себя неловко, как бы голым, сам себе казался смешным и не сразу осмелился выйти на работу. А через несколько дней уже удивлялся, как мог раньше в летнюю жару носить шубные штаны и малахай.

Укладка рельсов начала быстро наступать на строителей земляного полотна, сюда потребовались новые рабочие, и Тансыка перевели в землекопы.

На самых трудных участках работали грабари. Под ними была никогда не паханная и не копанная целина, уплотненная веками лежанья, миллионами человеческих, скотьих и звериных ног почти до твердости кирпича. Несколько сот человек работали блестящими, вылизанными этой целиной лопатами. Нажим ногой — и штык лопаты весь, по черенок в грунте; еле приметный поворот — и от окаменелой земли оторвана большая глыба; короткий порыв человека вперед — и глыба в разливистом ящике грабарки. Ни одного лишнего движения рук, ног, головы, глаз.

Лопаты негромко, но весело позванивали — дзинь-дзинь. Кони с запотевшими боками, с клочьями грязной пены в пахах тащили нагруженные и свободные грабарки. Песчаный туман клубился над конями, людьми и рождающейся насыпью, длинными изогнутыми языками расползался по степи. Там и тут в его непроглядной желтой плотности вспыхивали сверкающие шары — то солнце отражалось в зеркальных лонах лопат.

Елкин тихонько пробирался стороной, глядел на машинную четкость человеческих движений и думал: «Рационализация, своя, найденная без лабораторий и хронометражей. Удивительно, как умно защищается человек от лишней траты сил».

Вблизи грабарей работали казахи. У них дело шло хуже: лопаты не лезли в грунт, глыбы не хотели отставать, грабарки заполнялись невыносимо медленно. Люди потели, задыхались, старались изо всех сил, а работа почти не двигалась.

Техник Усевич сердито расхаживал среди копошившихся людей и, когда случалось, что они сшибали знаки, сделанные изыскателями, налетал на виновных с злобно-изысканной бранью:

— Ишаки, бараны, орда несчастная! Хвосты бы лошадям шли закручивать, а не дороги строить!..

Елкин подъехал к технику и спросил:

— Где вас обучали такой мастерской брани?

— Я отказываюсь работать с ними, — заявил техник. — Они перепутали все отметки. Кто выдумал эту коренизацию. У нас не школа, не собес, а строительство. Цацкаться с казахами — не мое дело, а профсоюзное. Мое дело — дорога. С меня за нее спросят.

— Спросят и за казахов. Они тоже входят в нашу обязанность. Теперь не царское время, нельзя рабочего по шапке. Теперь если не умеет — научи, не хочет — убеди, воспитай.

— Тетешкайся, как матушка с детками? — техник засмеялся.

— Все мы — дети одной матери земли и одного отца неба, — отозвался Елкин. — Родня близкая, братья.

— Только вот на нас матушка с батюшкой могли шикнуть, крикнуть, а мы на этих братьев не моги, — пожалел Усевич. — Что прикажете, заново ставить отметки?!

— Если вы построите насыпь без них, я не буду возражать. — Елкин засмеялся всеми морщинками своего лица. — Вы сделаете большое открытие. Я еще не видывал такого чуда. Я за коренизацию, строить людей не менее важно, чем строить дорогу. Идите и начинайте снова!

— Я не уверен, что они во второй раз сделают правильно.

— Переделайте десять раз, но научите!

Техник нервно передернул плечами:

— Мне обидно делать неблагодарную работу.

— Учить казахов? Я не понимаю вас, молодой человек. Ему поручено учить людей, а он говорит о неблагодарности. Труд учителя, инженера, отца, которые потратили на вас годы времени, тонны сил, тоже неблагодарен? В чем вы находите достойную оплату вашего труда?

— Известно в чем, — оплата одна, деньги. Я не желаю продаваться за двести рублей.

— А сколько бы хотели получать?

— К чему говорить, все равно ничего не прибавят.

— Ошибаетесь. В нашей стране умеют ценить усердие и энтузиазм. — Последнее слово Елкин произнес с особым нажимом.

Техник понял, что за его энтузиазм не прибавят, и повернулся уйти.

— Нет, подождите! — остановил его Елкин. — Дать лопату людям, не видавшим ее, и тут же, не дожидаясь, когда привыкнут к ней, обзывать ишаками — это не коренизация, а издевательство. Рядом с вами прекрасные землекопы — грабари, а вы, наверно, не догадались сказать казахам: учитесь у них.