— Не подходи, зарублю! Тронь только — засеку!

Подбегающие озирались, плохо понимая, в чем дело.

Козинов, сильно нагнувшись, нырнул в толпу, выхватил у Бурдина топор и крикнул:

— Товарищи, тише, успокойтесь! Что случилось, товарищи?

В наступившей тишине работницы наперебой принялись рассказывать:

— Мы пришли за щепками, а этот ахид… На тебе, подавись! — Одна из работниц бросила щепой в Бурдина. — Мы тоже рабочие, нам тоже варить надо.

— Останутся, тогда и бери, — проворчал Бурдин. — Плотнику щепа полагается в первую очередь.

— С каких это пор? С каких статей? — раздались удивленно-возмущенные голоса.

— Всегда было: плотник — хозяин щепе, — провозгласил Бурдин.

— Товарищи, разойдитесь! Брали щепу и теперь берите! — распорядился Козинов.

— А ты кто такой, хозяин? Начальник? Мне твое слово — тьфу, ты мне главного подай! — приступил Бурдин к Козинову.

— И будет, будет, вон идет!

От юрты парткома торопливо шел Фомин. Увидев его, Бурдин выбежал из круга ему навстречу, схватил за плечи, тряхнул и крикнул:

— Ты — главный партейный, скажи, хозяин плотник щепе аль не хозяин?

Фомин с натугой отцепил от своих плеч руки Бурдина и, повернувшись к нему спиной, лицом к толпе, проговорил негромко, но отчетливо, сохраняя запас голосовой силы:

— Тогда он со своей плотницкой братией все наши дома и бараки пустит на щепу.

Хохот колыхнул толпу. Остуженные им плотники попятились к строящемуся бараку.

— Робята, вали на стену, вали, вали! — крикнул Козинов. — И ты, Бурдин. Щепы всем хватит.

— Ладно. — Бурдин сердито сплюнул. — Не влетели бы вам щепочки в денежку!

В юрту Елкина неловко вошел Гусев. Инженера удивил его вид: пьяная походка, красноватые глаза и вздрагивающие руки.

— Ничего не вышло? — встревоженно спросил он. — Компрессоры не желают пить керосин и ты по этому случаю выпил водочки?

Бригадир облокотился на стол и, взглянув на инженера мутным взглядом, попросил:

— А не найдется ли у вас стаканчика?.. Я к вам на два дня, помните?

— Помню, помню. Так, значит, победа?

— Полнейшая! Можно у вас выспаться? В своей палатке мне не дадут.

Елкин кивнул на пустующий запасной топчан. Экс-комбриг лег не раздеваясь и тотчас захрапел.

— Дорогой мой, подождите секунду, а как же с другими компрессорами? Кто будет переделывать их? — взволновался Елкин и подергал бригадира за рукав. — Сколько вы проспите, три дня? Что же, разъезды, дистанции будут стоять?

Бригадир оттолкнул руку инженера.

Но Елкин был настойчив:

— Группа Джунгарских разъездов сегодня доработает весь бензин.

Бригадир нехотя повернулся и, не открывая глаз, сознавая только наполовину, проворчал:

— Пошлите всех к черту, к Вебергу, дайте выспаться!

Он двое суток провел без сна около компрессоров и вымотал себя до полнейшего изнеможения. В последние часы работы ему казалось, что земля колеблется под ним и весь мир вертится волчком.

Этот случай породил на Турксибе несколько новых крылатых речений: про нуждающихся: «Живут на одном саксауле», про тех, кого надо ограничить: «Пересадить их (или его) на саксаул», про ловкачей: «Этих (или этого) на саксауле не проведешь».

Кончился еще один тревожно хлопотливый и удручающе знойный день. Солнце закатилось, заря погасла, небо стало густо-зеленым, точно громадный лист лопуха.

Козинов стоял на берегу реки и глубоко вдыхал поднимающийся над ней прохладный вечерний туман, освежающий, как лимонад со льдом. Ему все думалось, что щепа обернется в денежку, как сказал Бурдин. Уловил вздохи песка. «Не водку ли привезли», — и напряг внимание. В тумане неясными, колеблющимися пятнами обозначился караван. Козинов на спинах верблюдов распознал нескладный, костристый груз, прошел к Елкину и сказал, что везут саксаул.

Елкин тотчас протелефонировал завхозу:

— Сделать экскаваторам месячный запас, остальное раздать по кухням. — Затем, похлопывая Козинова по плечу, порадовался: — Сразу две удачи — наш чудесный экс-комбриг сделал большое изобретение, и тут же топливо. Живем! С такими молодцами я готов строить дороги на оба полюса.

Орали верблюды. Елкин и Козинов вышли на этот ор. Только что пришедший караван в несколько десятков горбов, высоко нагруженных саксаулом, стоял у реки и орал так, будто хотел разбудить всю степь от Китая до Волги и от Иртыша до Самарканда.

Вожак, великан в густых темно-бурых галифе, по-верблюжьему красавец, именно такой, каких называют королями, гневно требовал чего-то, плевался и вращал блестяще черными злыми глазами.

Главный караванщик, старый казах в широченном ватном халате и большекрылом малахае, сидел дремотно на саксауле и спокойно слушал рев.

— Чего им надо, чем недовольны? — крикнул Козинов через реку.

— Дальше гулять не хочет, — ответил казах. — Говорит: снимай саксаул.

— А кто будет перетаскивать через реку? Гони их!

— Мало-мал ждать надо. Он умный, пойдет сам.

— Нечего ждать, гони! Достаточно долго ждали вас.

Но караванщик и не подумал гнать, а поудобней устроился на скрюченном саксауле и рукой прикрыл глаза.

Бродом через речку к Елкину перешел человек в сером плаще и в белой шерстяной шляпе, какие носят туристы. На загорелом лицо его лохмотьями шелушилась кожа, от чего лицо было пестрым.

— Здравствуйте!.. Не узнаете?! — спросил он, сняв шляпу.

— Где-то встречались…

— Ваганов, уполномоченный по заготовке саксаула.

— Ай-яй, как вас отделало солнышко!

— Доброе солнышко… — Ваганов грустно улыбнулся. — Где у вас можно соснуть. Я шесть дней болтался маятником на этих дьявольских животюгах, — он кивнул на верблюдов, — и теперь знаю, что земля вертится. В животе у меня сплошной заворот.

Елкин увел Ваганова в свою юрту перебыть время, пока Козинов ищет для него пристанище. Ваганов пил чай и рассуждал:

— Я вижу, вас нервирует рев верблюдов. Меня тоже изводил, бросал в злобу. Я понимаю, что Чингисхан и Батый без бою, одним верблюжьим ревом, брали города и крепости. Надо было иметь крепкую натуру, чтобы перенести рев всех Чингисхановых верблюдов. Возможно, это и анекдот, а как будто где-то записано, в какой-то летописи.

— Вы сюда по какому делу? — спросил Елкин. Появление Ваганова с двумя большими чемоданами сильно заинтересовало его.

— Мне необходимо переговорить с вами. Там, в саксауловых лесах, я не могу. Вы никогда не бывали? Трудно объяснить. Я люблю уединение, но такую пустыню не перенести, не переварить мне. Мертвящее солнце, мертвый, убитый им лес, и все равно что мертвые люди: я не знаю их языка, а они моего. Ни воды кругом, ни травы, ни листьев на саксауле. Ни журчанья, ни плеска, ни шума, ни щебета птиц. К тому же там много, мертвецки пьют.

— Где берут водку?

— Привозят караваны.

— Вы же сами просились в уединенье! — Елкин вспомнил, как месяц назад Ваганов предъявил документы лесного техника и попросил работу где-нибудь в уединении. — Большего уединения, чем саксауловые леса, я не могу придумать. Или вы успели разлюбить уединенье? Вы отправили два каравана и уже проситесь на новую работу, если и впредь будете так же часто менять места, наше сотрудничество скоро закончится.

— Но там я не могу, запью, не выдержу! Я никогда не пил много, не страдал этим, в общем к водке у меня отвращение, но теперь моментами мне так хочется, слюни текут, как у гиблого пьяницы. И я убежал оттуда, убежал, чтобы не спиться.

— Новое место вам нужно тоже уединенное? — спросил Елкин.

— Да, только с водой, с настоящими деревьями, с шумами, звуками. Я люблю лес.

— А в лесу — что? Охоту, кедровые орешки?

— Музыку.

— За этим напрасно ехали сюда: здесь вообще плохо с лесами. Впрочем, есть местечко — в Тянь-Шане, больше двух тысяч метров над уровнем моря, под ледниками. Мы там заготовляем лес для строительства. Я не бывал, но предполагаю, что музыки всякой вдоволь: горная порожистая река, заоблачные вершины, глубокие ущелья, свирепые ветры, снеговые обвалы. Хотите туда?