— Ба-ба… с кем же я буду говорить о казахах, о шоферах? Пески, скалы, бездорожье… Все это губит, режет наши перевозки. С кем же говорить?!
— С кем-нибудь. Партком выделит мне заместителя.
— Когда?
— Это не мое дело.
Видя, что с ним уже не хотят разговаривать, Елкин ушел, а Козинов продолжал сборы. Покончив с ними, он написал заявление в партком, чтобы порекомендовали человека, которому можно доверить временно профсоюзные дела. На дороге в партком ему повстречался бригадир Гусев. Козинов поделился с ним своей радостью:
— Еду домой, к семье.
— Что-о?.. — удивился Гусев. — Уже отпустили?
— Должны, я с первого дня на дороге и не выезжал ни разу.
Гусев взял Козинова за рукав, притянул к себе и проговорил, хмурясь:
— Должны… Могут… — Задумчиво присвистнул: — Только не следует проситься. Не то время, разгар, сезон, каждая душа… Понимаешь? Работал два года, дорабатывай последний. Все молчал, и вдруг в самую горячую пору на курорт — уж больно похоже на дезертирство.
— Я к семье.
— Разница малая, главное — улепетнул с постройки.
— Да, оно, пожалуй, верно, — заворчал Козинов, — пожалуй, я погорячился. — Он рвал заявление, клочки старательно втаптывал сапогом в песок и говорил: — Немножко оступился. Другие едут, а у меня права, пожалуй, больше всех: две очереди пропустил и семья.
— Тебя не отпустили бы, напрасно бы разговор вышел.
— А мне показалось, что отпустят, и время ничего себе — подходящее, и никаких разговоров не будет. — Козинов затоптал последний клочок и виноватой походкой, скосив плечи, пошел дальше.
На место, где были схоронены остатки заявления, вместе с ними и козиновский отпуск, и думы о скором свидании с семьей, Гусев подшвырнул сапогом еще кучку песку, приступил ее, разровнял и проговорил, раздумчиво пожмуриваясь на беловатое, убийственно горячее солнце.
— Устал наш пред, устал. — Он одернулся. — Ха, отдохнем!
Козинов сделал круг по тропинке, бежавшей между бурунами бревен и досок, и свернул к юрточке бюро партколлектива. Фомин был занят какими-то бумажками.
— Садись! — сказал он Козинову.
— Я… так, без дела, мимоходом, — промямлил Козинов.
— Посидим без дела. — Глаза Фомина повеселели. — Вообразим, что мы в отпуску.
— Да, да… вот это самое. — Козинов беспокойно завертелся. — Гусев был у тебя?
— Только что ушел.
— А Елкин был?
— Вместе с Гусевым.
Козинов подумал, что в парткоме уже говорили о нем, но по поведению Фомина не мог понять, так ли это, и решил не дожидаться ни прямого спроса, ни намеков, а покаяться без всякого понуждения к этому:
— Я тоже с ними только что… Я было думал поехать в отпуск, заявленье уж написал, к тебе нес…
— Садись, чего топтаться! — повторил Фомин.
Козинов сел на край табурета и торопливо, точно боясь, что его перебьют, рассказал о своей семье и о том, как ему подумалось, что можно уехать.
Фомин выслушал его задумчиво и сразу, точно не было ни Козинова, ни его семьи, ни заявления об отпуске, заговорил о шоферах:
— Любопытная картина: цифры показывают, что наши самые отчаянные гонялы и знаменитый Панов по тоннажу и пробегу плетутся в хвосте.
— Какие-нибудь ошибочные цифры.
— В том-то и дело, что цифры проверены и все оплачены. Возьми это дело и посмотри.
Козинов сунул папку под мышку и с легкостью в теле, какая бывает после купанья, вышел: он догадывался, что грех мимолетного колебания прощен ему.
Вскоре позвонил Елкин.
— Как у вас с отпуском? С кем же говорить мне?
— Пролетел, остаюсь, — Козинов свистнул, — до смычки. Она, матушка, даст нам и покой и отпуск.
— Что же, не отпустили?
— Сам отказался, сам. Момент не подходит. Говорите, я вас слушаю.
Фомин попросил телефон Козинова и проговорил обыкновеннейше, точно речь шла об одолжении одной папиросы:
— Смычка назначена на первое мая. — Он не любил громкие слова, ни восторженные, ни горестные. Козинов тоном выше передал новость в контору участка. Оттуда она вылетела оперенной восторгами, сомнениями, комментариями, — и не больше, как через час, телефонные провода захлебнулись от криков:
«Слышал?.. Через десять месяцев шапку в охапку и домой!»
«Поздравляю!.. В отпуск поедем по готовой дороге».
«Где там… Годика через полтора — и то дай бог!»
«Одолеем, мы теперь закаленные, пропыленные, продымленные. Придется, конечно, покрутиться».
«Захотела коза ребят родить, да бот не велить».
«Ха-ха-ха! Вот комики!»
Новость, будто степной самум, мгновенно захватила весь строительный городок, проникла в бараки, на кухню, даже в лазарет к больным, переметнулась на дистанции, пикеты и произвела на всех примерно такое же впечатление, какое производит объявление войны.
Елкин набросал телефонограмму: «Срочно явиться в управление участка», приказал спешно передать всему руководящему персоналу и закрылся в юрте. Телефонную трубку сбросил, ибо знал, что не сделай так, его, по крайней мере, на весь ближайший день обратят в справочное бюро.
— Вот каковы дела, Тигрунчик! — и легонько прищемил котенку хвост.
Зверенок вцепился в брюки и начал подниматься на грудь хозяину.
— Пошел, пошел, не до тебя! — сбросил зверенка на кошму.
Инженер принялся оценивать мысленно свою армию.
Ваганов — не запил бы, каналья. Надо вытряхнуть из парня фантазерство.
Леднев — теоретик, мудрец, заноза. Это вредит и ему и делу.
Гусев — дюжину бы таких. Не найдешь, на биржах не валяются.
Грохотовы — не саксаул, не дрова, а романтическая история.
Калинка — яркий пустоцвет. Пока что — да…
Петров — если взрыв удастся, будет большой скачок к смычке.
Казахи — вешний лед, сплошной чет-нечет.
Транспорт — верблюдов надо, верблюдов.
Широземов — вот моя самая надежная скала. Нового не выдумает, но и не подведет, не предаст.
Пробежал так по всему участку и встревожился: далеко не везде было надежно и гладко. Но тут же утешил себя: даже в самом безнадежном человечишке можно найти большие силы, надо только уметь. Что ж, будем искать!..
Он вышел из юрты, вышел как-то по-иному, — в самом шаге, в качаниях рук, плеч чувствовалось, что он готов ко всему, готов бороться.
Жарко, бурно горели костры. Сухой, кремнево-твердый саксаул не пилили, не рубили, а разбивали ударом о камни на щепу и бросали в огонь.
Казахи в своей кочевой жизни очень много времени проводят у костров, на них готовят еду, возле них едят, беседуют, спят. Эти свои привычки они переносили и на строительство.
Елкин заметил, что саксаул расходуют слишком расточительно, и велел одному из рабочих позвать завхоза.
— Погляди, полюбуйся! — резко говорил он завхозу. — Твое сердце радуется, прыгает?
Завхоз переступал сапожищами, левой рукой крутил хохолок своих седеющих волос и не мог понять, чему радоваться, что хочет сказать инженер.
— Ради чего зажгли эти иллюминации? — покивал на костры. — Сколько, по-твоему, сожгут в сутки на одном костре?
— Трудно сказать.
— Кубометр! А сколько у нас костров?
— Не знаю.
— Усилить контроль над дровами, к складу поставить сторожей с оружием.
Завхоз расторопно побежал исполнять распоряжение.
Елкин завернул в рабочком уловить рабочий дух, пощупать грунт. В рабочкоме сидела значительная часть рабочего актива, здесь тоже подсчитывали силы. С приходом Елкина все умолкли, начался усиленный необъявленный перекур, явно для того, чтобы послушать инженера. Он понял это и сказал:
— Слышали? Вот он где, наш главный перевал. Это надо всем глубоко осознать.
— Да-а, перевальчик — не чета Чокпару, — отозвался бригадир Гусев. — Пока безымянный. Надо назвать. — И начал придумывать имена: Досрочный, Смычковый, Нежданный.
— Наоборот, Желанный, — поправили Гусева.
— Хватит, с этим успеется, — вдруг решил он и повернулся к Елкину: — Как, товарищ начальник, одолеем? Стерпит кишка?
