— Контрере… ре… волюция! За… заговор!

Осунувшийся, с темно-синей росписью под глазами, Елкин лежал эти дни в юрте и никого не принимал. В животе у него было нечто подобное тому, что творилось в ущелье Огуз Окюрген, — ворчанье, рокот, всплески и бульканье. Недомогание проходило волнами: то прихлынет — прямо кричи караул, то отпустит — выходи, работай, и Елкин не раз порывался на работу. Но врач стерег его с неумолимостью ревнивой жены.

— Вы лежите? Да, да, лежите! — постоянно звонил он. — Этим шутить нельзя в наших условиях. Я пою, принужден поить вас той же водой, от которой вы болеете. Другой нет.

— Клин клином… — пробовал шутить инженер.

— Два клина. Не прислать ли вам какого-нибудь легкого чтения?

— У меня есть Уэллс — прислал инженер Леднев, — отозвался Елкин.

— Возьмите-ка «Машину времени» и не приметите, как пройдут и болезнь и время, — советовал доктор.

Уэллс с письмом Леднева лежал под подушкой нечитаным; пять толстеньких томиков в переплетах из коричневатой ласковой на ощупь кожи поддерживали подушку как раз на той высоте, какая была наиудобнейшей для больного. Достать хотя бы один томик — значило разрушить найденное с трудом положение, и Елкин пересматривал справочники, приобретенные перед поездкой на Турксиб, но с той поры как следует не просмотренные.

Русские, немецкие, английские, американские. Ничего особенно нового… Елкин без интереса переворачивал листы и думал: «Какая хорошая бумага», — касание к гладким прохладным листам успокаивало нервы и, казалось, умеряло боль в животе.

«А нельзя ли лечиться от неврастении вот так — гладить бумагу, шелк, железный отполированный шар. В самом деле», — думалось Елкину.

Мелькнул чертеж, похожий на чертежи петровских штолен… Американцы уже несколько лет знали этот способ. Они не играли «ва-банк», а работали спокойно, уверенно.

Елкин вскочил, начал одеваться.

— Вы лежите? — позвонил доктор.

— Встал.

— Нельзя, ни в каком разе! Вы сгубите себя. Придется вас…

— Простите, доктор, мне некогда лежать… и разговаривать!

Елкин прекратил разговор с доктором и тут же начал новый, с конным двором:

— Через пять минут подайте к моей юрте верховую лошадь!

— Какую? — спросили его. — Каурого, Милку?

— Кого угодно, только не одра, не клячу, не прясло, не скелет, не хвост и гриву, а лошадь! Коня! — закричал инженер, стараясь заглушить криком боль в желудке.

Подали бойкого, стромкого коня из тех, что были дома. Инженер отпил глоток остывшего, противного чаю, с острым привкусом горькой соли и уехал в сторону Огуз Окюрген. Еще издали он так замахал шляпой, что по одному этому догадались о вдруг возникшей необходимости приостановить взрыв. Петров, возвращенный на взрывную работу, начал протирать грязными пальцами глаза, ослепленные каменной пылью, и оглядывать, какой непорядок вызвал паническую тревогу у Елкина. Но глаза продолжали неудержимо моргать и слезиться, слезы сползали по небритым щекам рабочего и повисали капельками на конце бороды.

— Петров, погоди со взрывом! — приказал подскакавший Елкин, не вылезая из седла, и потом вдруг спросил: — Ты кто? Рабочий?

— Да, — ответил Петров, не заметив странности вопроса.

— А не техник, не инженер? Раньше не был? Ты ведь знаешь — люди идут и вверх и вниз.

Умное лицо рабочего от удивления задернулось идиотинкой.

— Не сумеешь ли прочитать эту печать? — Елкин развернул справочник.

— Нет, — простодушно признался Петров. — Я по-своему, по-русски лапти плету, а это какая-то не наша.

— Английская. Ладно, я так… Сколько кубометров породы в этом утесе? А заряд велик ли?.. Прибавь, прибавь!

— Шибко сильно не расхватило бы, — посомневался рабочий.

— Накинь тонну, не придется подбуривать. После взрыва приди ко мне! — Инженер повернул лошадь и уехал, нелепо подпрыгивая и корчась в седле.

Добавили в штольню взрывчатки. Сделали последнее предупреждение не покидать безопасные указанные места. Включили запальный ток. Все, даже пушкари; ждали, что будет неслыханный грохот — такое количество, больше шести тонн, аммонала взрывали впервые, — будут неожиданные обвалы, сдвиги, крушения. Грохот был, хотя и большой, но меньше ожидаемого, никаких катастроф не случилось. И только обреченная Бородавочка приподнялась на мгновение, будто шляпа для приветствия, оплелась паутиной трещин и разлилась водопадами, ручьями зарокотавших камней. Взорванная порода свалилась как раз туда, на ту насыпь, куда хотели. Над тем местом, где красовалась Бородавочка, поднялось громадное красное облако пыли и, гонимое вечным ветром ущелья, полетело клочьями, вихрями.

Приподнявшись на стременах, казахи с недоумением глядели в пыль, поднятую взрывом, — не стало утеса, не было и джинна. Исатай тормошил Тансыка и громко уверял:

— Я видел, все видел…

— Жаксы, жаксы! — закричал Тансык и пустился в пляс вокруг компрессора.

Он, житель неустроенной земли, вырос в пагубном и унизительном для человека убеждении, что землю не изменишь, надо жить на такой, какая есть, и еще недавно считал свою родину, дикую и голодную, с песками и джутами, лучшей из всех. Но появились строители, в безнадежной сухости мертвых песков нашли воду, проложили дороги, тропы, и Тансык понял, что землей можно управлять, что из его неуютной родины можно сделать новую землю. Он отказался от старой земли и полюбил новую — орошенную, засеянную, застроенную. Эта еще не осуществленная, но прекрасная в своем замысле земля постоянно маячила перед глазами Тансыка. Взрыв утеса был для него прыжком к новой земле, и мог ли Тансык с меньшей радостью встретить его крушение!

Самый строгий суд признал взрыв удавшимся: ни постройки по ущелью, ни городок не пострадали, куски взорванной породы получились достаточно мелкими.

Распря между пушкарями и грызунами переплавилась в общую радость, только Дауль по-прежнему клокотал язвительно:

— Я бы… бы… дешевле и — и скорей сделал. Не-не взрыв это, а-а-а спек-спек-та-та-такль. Ком-медия!

Обычно молчаливый Исатай тут долго с необыкновенным, молодым увлечением рассказывал, что он все-все видел. Когда ударил гром, его глаза открылись на один миг, но успели разглядеть поднятый громом утес, красное облако над ним, насыпь по ущелью, машины, Тансыка и прочий народ.

Старику не верили. Он же клялся и потом весь остаток жизни благодарил судьбу, что она дала ему радость увидеть будущий день своей родины, своего народа.

Попробовали тем же способом взрывать не отдельно торчавшие утесы, а делать выемки в сплошных массивах. Вместо горизонтальных штолен пробили вертикальные с боковыми отводами, зарядили, дали ток, и плотный глыбняк распался на мелкие кусочки — придвигай экскаватор и вычерпывай. Так был сделан переворот в борьбе строителей со скалами. И неподступные прежде горные громады теперь стали не страшны: подсыпь побольше взрывчатки — и все полетит.

Казахи из аулов продолжали навещать ущелье, в остатках утеса разглядывали обрывки проводов и покачивали головами, — куда же девался джинн. Им хотелось взглянуть на остатки могучего духа, найти хоть что-нибудь: клочок шкурки, копытце, сбитый рог. Наконец они придумали объяснение, где уместилось все: и удивление перед силой машин, и вера в духов — джинн переселился в машину.

Едва оправившись после болезни, Елкин назначил техническое совещание специально по взрывному делу. Петров, немножко обеспокоенный, несмело открыл полость и юрту Елкина. Разговор инженера с ним в ущелье Огуз Окюрген показался ему подходом к чему-нибудь неприятному. Будь иначе, не прискакал бы больной и полуодетый.

В юрте сидели Калинка, Дауль, бригадир Гусев…

— Товарищи, конфуз… — Елкин раскрыл справочник. — Американцы уже несколько лет… Одним словом, если ты, Петров, — настоящий, неподдельный рабочий, английскому языку не учился, то ты вторично изобрел штольни.

— Да? — Все встрепенулись.

— Да, да! Вся наша борьба, весь гвалт, радость, гордость — сплошной анекдот!