В октябре 1941 года Хаусдорфов обязали носить звезду Давида, а в конце года они получили извещение о депортации в Кёльн — последний шаг перед отправкой в концентрационные лагеря в Польше. После Нового года угроза отступила, однако ей на смену пришла новая: в середине января им было сообщено, что 29 числа того же месяца они будут высланы в пригород Бонна Эндених. Затем их вновь ожидал лагерь смерти.

Сохранилось письмо Хаусдорфа, написанное в воскресенье, 25 января 1942 года. В нем ученый писал: «Auch Endenich ist noch vielleicht das Ende nicht». В этой фразе обыгрывается схожесть слова Endenich — названия боннского пригорода — и слов Ende и nicht, которые означают «конец» и «нет»: «Возможно, Эндених еще не станет для нас концом». Хаусдорф, который увлекался музыкой, наверняка знал, что в Энденихе находилась психиатрическая больница, где композитор Роберт Шуман (1810–1856) провел в заключении два последних года жизни. Это было дурным предзнаменованием, и фраза: «Возможно, Эндених еще не станет для нас концом» стала грустным каламбуром. Этот каламбур оказался преисполнен жестокой иронии, поскольку Хаусдорф решил покончить жизнь самоубийством: «К тому моменту, когда вы прочтете эти строки, — писал он в том же письме от 25 января, — мы уже решим нашу проблему, однако, возможно, мы примем решение, от которого вы неустанно отговаривали нас. […] То, что было сделано против евреев в последние месяцы, стало для нас в высшей степени невыносимым, поскольку мы оказались в невозможных условиях […] Передайте самую сердечную благодарность господину Майеру за всё, что он для нас сделал, а также за то, что он, вне сомнения, сделал бы в будущем. Мы искренне изумляемся успехам его организации, и если бы с нами не случилось это несчастье, мы обязательно обратились бы к нему. Он наверняка вызвал бы в нас чувство относительной защищенности, хотя, к несчастью, она по-прежнему была бы лишь относительной (здесь Хаусдорф был прав: адвокат Майер погиб в Аушвице) […] Если это возможно, мы бы хотели, чтобы наши тела были кремированы; с этой целью я прилагаю к письму три завещания. Если же это будет невозможно, пусть господин Майер или господин Голдшмидт сделают всё, что в их силах (учтите, что моя жена и невестка — лютеране). Используйте сумму, уже внесенную нами в счет оплаты: моя жена уже оплатила расходы на похороны на протестантском кладбище (все документы вы найдете в ее спальне). Остаток суммы внесет моя дочь Нора. Простите нас за то, что мы доставили вам неудобства, в том числе после нашей смерти. Я убежден, что вы сделаете всё возможное и что мы не просим слишком многого. Простите нам наше бегство! Мы желаем вам и всем нашим друзьям лучшего будущего».

В этом письме, написанном за несколько часов до самоубийства, чувствуется, что обстоятельства застали Хаусдорфа врасплох. Он писал о самоубийстве несколько раз, и, возможно, эти размышления помогли ему принять тяжелое решение, однако никто не может знать, когда придет последний час. В 1899 году Хаусдорф написал эссе «Смерть и возвращение», на которое оказали большое влияние мысли Ницще о «свободной смерти». В прощальном письме Хаусдорфа, написанном утром в день самоубийства, отчетливо прослеживаются отголоски заповедей Заратустры. «Умри вовремя!» — словно кричат строки письма Хаусдорфа, как если бы он своим достойным поведением хотел показать, что «своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно». Хаусдорф не был готов «повесить сухие венки в святилище жизни», поэтому он выбрал «свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что я хочу».

В тот же день Хаусдорф, его жена Шарлотта и ее сестра Эдит приняли смертельную дозу барбитала. По-видимому, их последнее желание было исполнено: их тела были кремированы, а прах захоронен на кладбище Поппельсдорф[9].

Могила Феликса Хаусдорфа, его жены Шарлотты, свояченицы Эдит, дочери Леноры и ее мужа на боннском кладбище Поппельсдорф.

Возможно, наш воображаемый прохожий, к которому мы в начале главы обратились с вопросом о математике и природе человека, отметит, что всё вышесказанное мало помогает понять природу человека как вида. Он посчитает, что противопоставление абстрактного понятия размерности Хаусдорфа и эмоционального контекста его жизни не проливает свет на темные уголки человеческой природы, а, скорее, ставит перед нами новые вопросы. Тем не менее это противопоставление всё равно крайне полезно: именно размышления, вызванные различными вопросами и сомнениями, движут наш разум вперед и помогают лучше узнать человеческую сущность.

Мы уже знаем, где следует искать красоту математики и почему ее сложно увидеть. Мы также знаем, что математику всегда нужно рассматривать в эмоциональном контексте, чтобы воспринять ее красоту.

В этой главе мы перенесемся по другую сторону зеркала и представим, что наш мозг оказался способен понять структуру идей, наделяющую математические рассуждения эстетической ценностью. Теперь попробуем совершить двойное сальто-мортале и попытаемся объяснить, что именно в этих идеях эстетически ценно. Пусть читатель не пугается, ведь мы следуем совету философа Джорджа Сантаяны: «Чувствовать красоту лучше, чем понимать, как мы ее чувствуем».

Чтобы пройти намеченным путем, возьмемся за руки гиганта (не будем, подобно Ньютону, взбираться на его плечи), который проведет нас по этой дороге, полной опасностей. Нашим проводником станет Годфри Харолд Харди (1877–1947): пацифист в военное время, предположительно гомосексуалист (по словам его ближайшего коллеги), стилист от математики, гурман чисел.

Как и в других главах этой книги, перед тем как изложить мысли Харди об эстетической ценности математики, познакомим читателя с некоторыми моментами его биографии.

Харолд Харди, по своей собственной оценке, был пятым в списке лучших математиков своего времени. Составление списков и рейтингов ему очень нравилось — возможно, оно вполне соответствовало его любви к соревнованиям. Как-то Харди составил рейтинг математической одаренности, в котором присвоил себе 25 очков из 100, своему коллеге Джону Литлвуду — 30, а немецкому ученому Давиду Гильберту, первому математику того времени, — 80. Высшего балла, 100, был удостоен Сриниваса Рамануджан, индийский математик-самоучка, бывший клерк в мадрасском порту, неограненный алмаз, которого Харди, к его великой гордости, открыл миру. Чуть позже мы расскажем о Рамануджане.

По мнению Бертрана Рассела, у Харди были блестящие глаза, какие бывают только у очень умных людей. Возможно, он не был гением, подобно Эйнштейну, но, с точки зрения многих, в одном Харди превосходил Эйнштейна: он умел превратить любой результат интеллектуального труда в произведение искусства. Эта его способность ярко проявилась в небольшой книге под названием «Апология математика», написанной им за несколько лет до смерти. По мнению Грэма Грина, эта книга дает наиболее полное представление о том, что такое быть художником-творцом. Именно это эссе Харди станет для нас путеводной звездой в попытках объективно оценить те свойства, которые наделяют математические идеи эстетической ценностью.

Кто-то как-то сказал: чтобы сесть в кресле так, как сидит Харди на этой фотографии, нужно закончить английскую частную школу.