«Может, случайность? Ну, посмотрел — и все. Но… Зачем остановился? Хочет еще раз поглядеть. Нет, не случайность».

Не оглядываясь, Бабушкин быстро зашагал. Он не сомневался: шпик следует за ним. Впереди, у Александринского театра, стоял извозчик. Один. Это удача.

Бабушкин вскочил в пролетку.

— Гони! — и назвал кучеру первый пришедший в голову адрес.

Он видел, как заметался на тротуаре шпик, как что-то кричал и махал рукой.

Бабушкин проехал по Невскому, свернул на Фонтанку, потом опять свернул — на Гороховую. Постепенно он успокоился. Кажется, ничего подозрительного.

Хотел уже слезть с пролетки, как вдруг…

Сзади, в одном из экипажей, мелькнуло синее пальто! Господин стоял в пролетке и, тыча кучера кулаком в спину, что-то приказывал.

«Он! Но как же?.. Как он сумел?..»

Однако решать загадку было некогда. Быстрей! Быстрей ускользнуть от этого ловкача.

К счастью, Бабушкин вспомнил: здесь, за углом, проходной двор.

— Поворачивай! — крикнул кучеру.

И, когда пролетка свернула, сунул извозчику деньги.

— Гони! Не останавливайся!

А сам соскочил и нырнул во двор. Быстро пересек его и очутился на другой улице. Схватил дремавшего на углу извозчика:

— На Финляндский!

И откинулся на сиденье: «Ну, кажется, удрал!..»

Однако радовался он рано.

Вскоре опять увидел за собой знакомую пролетку, синее пальто. Шпик оказался опытным. Но как же он все-таки?.. Или сообразил, что Бабушкин скользнул в проходной?.

«Ну, ничего! — разозлился Бабушкин. — Ты у меня, милок, попляшешь!»

У него давно уже был заготовлен хитрый трюк.

— К перевозу! — крикнул он, когда выехали на Неву.

Пролетка свернула и помчалась по набережной. Бабушкин, привстав, глядел, как садились люди в лодку перевозчика.

— Тише! — скомандовал он кучеру. Лошадь сбавила шаг.

И когда лодка совсем уже была готова к отплытию, он, сунув кучеру две серебряных монетки, соскочил, бросился к воде. Прыгнул в лодку и сильно оттолкнул ее от причала.

Он видел, как вскоре подкатила к реке пролетка со шпиком, как тот носился по берегу. Но другой лодки поблизости не было.

«Так вот он, рубль! Как же это я?.. Запамятовал? — покачал головой Бабушкин. — А впрочем… Немудрено».

Да, конечно, немудрено. Столько раз приходилось Бабушкину ускользать от шпиков, хитрить, менять свой костюм, адрес и даже фамилию!.. Он уже так привык ко всем этим конспиративным уловкам — они стали будничными, ежедневными, самыми обычными.

Вот потому и забыл.

Бабушкин усмехнулся. Нашлась пропажа!

Он шел по улице. Настроение у него сразу улучшилось. Вот ведь как смешно устроен человек! В общем-то, ничего же не изменилось. Как не было у него денег, так и теперь нет. А куда делся этот рубль, в общем-то, не так уж и важно.

И все-таки, выходит, важно! Не простой ведь рубль. Партийный!

Бабушкин шел и шел. И уже думал совсем о другом. Надо Владимиру Ильичу написать о питерских делах. Надо для «Искры» — статью. Надо достать печатный станок. И закупить хотя бы фунтов сто бумаги. Да и хозяину за квартиру пора заплатить. И Лидочке кроватку надо. Сколько можно ей в ящике спать?

А денег. Денег — ни гроша. Ну, ничего. Не впервой. Как-нибудь выкрутимся.

Он шагал по улице, питерский слесарь Бабушкин, а ныне, волею партии, страховой агент Шубенко — и настроение у него опять было боевое, и весь он был собран, подтянут, как и положено солдату. Солдату революции.

Бабушкин возвращался с подпольного собрания.

Неторопливо пройдя малолюдный квартал, он остановился, наклонился к ботинку, будто поправляя развязавшийся шнурок. Украдкой быстро оглядел улицу. Сразу заметил: вслед за ним так же неторопливо шел невысокий, щупленький человек с тросточкой. У него было плоское, неприметное лицо с короткими усиками щеточкой и узенькие, как щелочки, острые глаза.

Бабушкин свернул в пустынный переулок. Щупленький господин тоже свернул.

«Шпик?»

Иван Васильевич скользнул в проходной двор, быстро пересек его и вышел на Садовую. Здесь было шумно, катились пролетки, сверкали фонари и огни витрин.

Не оглядываясь, торопливой походкой делового человека подошел к извозчику.

— На Сенную!

Пролетка — старая, неказистая — скрипела на ходу. Лошадь, хотя извозчик усердно понукал ее, плелась медленно. Бабушкин велел свернуть в переулок направо, потом в другой — налево. Оглянулся. Не следует ли сзади другой извозчик? Нет, переулок пуст.

«А может, померещилось? Просто нервы?»

— Стой! — крикнул Бабушкин, расплатился и неторопливо сошел с пролетки.

Бородатый извозчик, подпоясанный широким красным кушаком, недоуменно посмотрел на седока. Странно. Сперва приказал ехать к Сенной, а в пути вдруг велел свернуть и так неожиданно выскочил.

«Выпимши, что ль?..»

А Бабушкин — вернее, «страховой агент Шубенко» — уже шагал по тротуару, помахивая внушительной черной папкой.

Иван Васильевич был в добротном черном костюме-тройке, черных сверкающих полуботинках и котелке.

Красноватые припухлые веки, очень приметные для филеров, Бабушкин теперь, по совету Ленина, каждое утро аккуратно «закрашивал» душистым кремом, который ему купила Крупская в лондонской аптеке.

Было уже часов десять вечера.

Бабушкин снова свернул и вышел на Садовую.

Погода стояла не по-осеннему хорошая, и по улице медленно текли толпы гуляющих: мастеровые, мелкие чиновники, студенты, мещане, принаряженные женщины.

Очень хотелось оглянуться, убедиться, что за спиной нет «хвоста», но Бабушкин не позволил себе этого. Оглядываться подпольщику не рекомендуется: может вызвать подозрение. Да и ни к чему. Он же прошел через проходной двор, поколесил на извозчике…

Нервы, все нервы..

Он снова стал думать о матери. Лепек, Екатерина Платоновна Лепек. Бабушкин усмехнулся. Он все еще не мог привыкнуть к новой фамилии матери — фамилии его отчима.

Шесть — нет, уже семь лет не видел ее. Последний раз они виделись, кажется, в Кронштадте. Да, точно, в Кронштадте. Он еще тогда привез валенки для своей сестренки. Холода были лютые, а Маша — совсем разута. На улицу вовсе не выходила.

Еще в поезде, возвращаясь из Лондона с новым поддельным паспортом в кармане нового костюма, Иван Васильевич радовался:

«Наконец-то! Скоро встречусь с матерью!..»

Все эти годы он даже не переписывался с нею.

Писать было нельзя. Иван Васильевич понимал: жандармы, конечно, давно уже взяли на заметку мать «государственного преступника». Каждое его письмо просмотрят цепкие полицейские глаза. К тому же мать неграмотна, и сестренка тоже. Понесут кому-нибудь читать письмо — начнутся разговоры, расспросы. Нет, писать нельзя.

От товарищей он знал: к Екатерине Платоновне уже не раз наведывались жандармы, старались выпытать, где находится ее сын. Екатерина Платоновна от всех вопросов отделывалась незнанием.

Она и в самом деле не знала, где он и под какой фамилией живет сейчас. Только иногда, раз в год, а то и реже, заходили к ней какие-то незнакомые люди: мастеровые или студенты; один раз пришел даже важный чиновник. Екатерина Платоновна всякий раз пугалась, не понимала, что нужно студенту или чиновнику в ее убогой комнате. Эти люди обычно начинали с расспросов о ее житье-бытье и только в конце разговора кратко, шепотом передавали привет от «Николая Николаевича», или «Богдана», или «Трамвайного».

…И вот сейчас, шагая по Садовой, Иван Васильевич снова, уже в который раз, обдумывал: как же ему увидеть мать?

Ведь жандармы не дураки. И особенно теперь, после его побега из тюрьмы; они, конечно, в сто глаз следят за домом Екатерины Платоновны. Ждут, притаившись, как опытные матерые охотники — ждут, понимая, что сын, конечно, захочет повидать мать.