«А может, просто состарилась, бросила кокетничать?!» — усмехнулся Бабушкин.

Вряд ли, конечно, это были те самые крысы, но узнику все же приятно было думать, что видит старых знакомцев.

Единственное, что скрашивало Бабушкину пребывание в тюрьме, — перестукивание с другими заключенными.

Ленин не раз говорил своему ученику:

— Профессиональный революционер должен уметь обмануть врагов, перехитрить их, должен никогда не падать духом.

Ленин научил Бабушкина тюремной азбуке.

Чтобы пользоваться ею, надо обладать большим терпением.

Весь алфавит разбивается на четыре ряда, в каждом — шесть букв:

и так далее.

Стучат так: сперва — номер ряда, пауза, потом место буквы в ряду. Например: буква «е» — один удар, пауза, шесть ударов; буква «л» — два удара, пауза, пять ударов.

Всего в «тюремном телеграфе» 24 буквы, гораздо меньше, чем в русском алфавите. Это потому, что подпольщики для упрощения выкинули «ненужные» буквы, вроде «ь», «ъ», «й».

Долог и утомителен перестук. Одно слово отнимает уйму времени. А бывает, сосед недослышит, перепутает — начинай все сначала.

Ивану Васильевичу пригодились уроки Ленина.

Как только Бабушкина поместили в «одиночку», он сквозь толстые тюремные стены стал налаживать связь с соседними камерами. Сделать это было не просто. Ведь неизвестно, кто сидит за стеной. Может быть, нарочно подсунутый шпик?

Бабушкин выстукал в камеру справа:

«К-т-о?»

Ответ пришел сразу — «Костя». Бабушкин знал: «Костя» — это подпольная кличка Щеглова. Но может быть, за стеной не Щеглов, а кто-то «работающий под Щеглова»?

Бабушкин устроил проверку.

«К-о-г-д-а, г-д-е м-ы п-о-з-н-а-к-о-м-и-л-и-сь?» — выстукал он соседу.

Тот через стену долго и подробно описывал, как они первый раз встретились в воскресной школе, на уроке Крупской, и как была одета Надежда Константиновна. Рассказал даже про большую икону Георгия Победоносца, висевшую в классе, на которой у белого жеребца валил из ноздрей, как из паровозной трубы, черный дым.

Все было правильно. Но Бабушкин на всякий случай задал еще один контрольный вопрос:

— К-а-к з-о-в-у-т м-о-ю ж-е-н-у?

Сосед ответил сразу: «Прасковья Никитична». Сомнений быть не могло: это действительно Щеглов.

А тот, с помощью подобных же вопросов, убедился, что рядом сидит именно товарищ Богдан.

Медленно, буква за буквой, передали заключенные друг другу сквозь толстые стены вести с воли. От Щеглова Бабушкин узнал, что борьба ленинцев с провокаторами и внутрипартийными изменниками подвигается успешно. Из камеры слева, где сидел уголовник Федька Хлыст, Бабушкин узнавал о тюремных событиях: кто из узников объявил голодовку, кто выпущен, кого избили на допросе.

Медленно, час за часом, день за днем, неделя за неделей, тянулись долгие десять месяцев пребывания Бабушкина в одиночной камере.

Однажды уголовник Федька Хлыст в неурочное время тихо, отрывисто постучал в стену Бабушкину.

Иван Васильевич прислушался. Это были позывные. Сейчас начнется передача. И действительно, повторив условный сигнал, Федька Хлыст начал выстукивать:

«П-е-р-е-д-а-й-т-е п-о-л-и-т-и-ч-е-с-к-о-м-у Б-а-б-у-ш-к-и-н-у…»

Бабушкин прильнул ухом к стене.

«Значит, за стеной уже не Хлыст, — подумал Иван Васильевич. — Тот знал, что я сижу рядом. Кто же этот новичок? И что он хочет сообщить?»

Медленно, буква за буквой, складывались слова:

«В т-ю-р-ь-м-е с-к-о-н-ч-а-л-а-с-ь е-г-о д-о-ч-ь Л-и-д-а, ж-е-н-а в-ы-с-л-а-н-а П-о-л-т-а-в-у.»

Бабушкин, как стоял, прислонясь к стене, так беззвучно и осел на пол. В голове не было ни одной мысли. Только словно маленькие молоточки часто-часто колотили в виски.

А стук в стену продолжался:

«С-к-о-н-ч-а-л-а-с-ь е-г-о д-о-ч-ь Л-и-д-а, ж-е-н-а в-ы-с-л-а-н-а…»

Новичок, не получив от соседа знака о приеме; передавал сообщение сначала.

Надзиратель, тихонько заглянув в глазок камеры, удивился. Всегда выдержанный, спокойный, Бабушкин сидел на холодном каменном полу, обхватив руками голову. Плечи его судорожно вздрагивали.

«Видно, и он того… тронулся», — подумал надзиратель, привыкший за долгие годы к таким сценам, и опустил железную створку «волчка».

А сквозь стену прямо в голову Бабушкину продолжал настойчиво, букву за буквой, словно гвозди, вбивать новичок:

«С-к-о-н-ч-а-л-а-с-ь д-о-ч-ь Л-и-д-а…»

Тогда Бабушкин встал и торопливо, но четко выстукал в стену:

«Я Б-а-б-у-ш-к-и-н».

Стук сразу прекратился. Иван Васильевич ничком бросился на койку. Сколько так пролежал, не помнил. Вдруг услышал тихий, осторожный стук из правой камеры.

«К-р-е-п-и-с-ь, т-о-в-а-р-и-щ», — выстукивал Щеглов.

И вслед за тем стал передавать печальное известие. Очевидно, новость уже успела обойти всю тюрьму.

…Примерно через час надзиратель вновь подошел к камере «государственного преступника» и заглянул в «волчок». Он увидел: узник быстрыми шагами ходит по камере из угла в угол и губы его шевелятся, словно он говорит сам с собой. Пройдя несколько раз по камере, заключенный ударял кулаком по трубе парового отопления и вновь продолжал свое безостановочное хождение.

«Спятил раб божий», — подумал надзиратель и перекрестился.

А Бабушкин еще долго ходил по камере и сурово, яростно шептал:

— Над телом дочурки моей. Кровью всех честных, замученных в тюрьмах и ссылках… Клянусь тебе, товарищ Ленин, я не отступлю, не сдамся, не прекращу борьбы.

Ударив кулаком по трубе, он громко повторил:

— Клянусь!

Труба глухо загудела.

Повернув, он снова быстро зашагал по камере.

— Нас хотят запугать, сломить. Пытками, виселицами, железом… Не удастся! Нет, не удастся! Клянусь тебе, товарищ Ленин, я буду стойким. Так ты меня учил!

Повернувшись к маленькому тюремному окошку, затянутому, как паутиной, густой решеткой, он поднял руку и, словно видя сквозь толстые стены каземата своего учителя и друга, твердо, решительно повторил:

— Клянусь!

В камере № 18 александровской пересыльной тюрьмы день начался как обычно. Первым проснулся лохматый грузин, уголовник Баркадзе. Он потянулся на верхних нарах, под потолком, громко прочитал объявление на стене: «Нэ курыть, нэ сорыть!» — и смачно плюнул на пол.

Потом, почесывая волосатую грудь, принялся читать подряд все наклеенные на стене бумажки:

«Запрэщаэтца:

а) стаять у окна,

б) пэть,

в) громко разговарывать…»

«И в камэрэ помни, что ты — чэловэк!»

«Чыстота — пэрвый признак порадочного чэловэка».

Ниже висело объявление, написанное не по-русски:

«Дум спиро — сперо».

Тот, кто писал, очевидно, не надеялся, что заключенные знают латынь, и внизу поместил перевод: «Пока дышу, — надеюсь».

Эти «циркуляры» были гордостью начальника корпуса — Коваленко. Заключенные прозвали его «Сиктранзит», потому что он часто, к месту и не к месту, повторял латинскую поговорку:

«Сик транзит глориа мунди» (так проходит земная слава).

Сиктранзит сам сочинял «циркуляры», сам переписывал их набело каллиграфически четким почерком, сам наблюдал, чтобы они были развешаны во всех камерах. И упаси бог сорвать их или приписать какое-нибудь «примечание». Виновного ждал карцер.

…Вскоре заворочались и другие обитатели маленькой, душной камеры. Нары в ней были расположены в два этажа, но все равно заключенные не помещались на них, многие спали прямо на полу. И неудивительно: в камере, рассчитанной на шесть человек, сейчас находилось тринадцать.

Верхние, самые лучшие, нары занимали «Иваны» — так в тюрьмах называли крупных уголовников: убийц, матерых грабителей.

«Иваны» командовали, а «шпанка» — уголовная мелюзга, расположившаяся на нижних нарах, — беспрекословно подчинялась им.