И там была она. Вожатка Ира, спящая в соседней с общей спальной подсобке. С широкой рельефной спиной и каре чёрных волос. На выход одевающая белую сорочку, но в корпусе вечно ходящая в футболке на голое тело с тревожаще выступающими из-под неё сосками. Называющая меня не "Сергеев", как весь остальной отряд и вторая вожатая Маша, а "Костик".

Я, конечно, тогда уже прочитал много книг и многое знал, хотя и не всегда мог перенести это в реальную жизнь. И не собирался выходить из своей роли наблюдателя, и поначалу не выходил. Она просто чаще болтала с Костиком, и ходила в столовую с Костиком, даже однажды вытащила танцевать под песню Мадонны на дискотеке. Всё происходило очень невинно и очень просто, но я с каждым разом, с каждой её улыбкой или добрым словом, всё чаще дышал. И постепенно забывал всё, чему учила меня жизнь до сих пор. Вместо объедков чужих чувств я возжелал одно, но своё собственное - и всё ещё не осознавал, что это случилось, ходил и улыбался, как прежде. Шёл двенадцатый день моего сна, когда я постучался в её подсобку, отдать взятую три дня назад книгу - она, студент-литературовед, завалила меня томами с неизвестными именами и странными названиями. Никто не ответил. Латунная ручка двери даже на вид пахла медью. Я вытер потную ладонь о штаны, провернул ручку и вошёл.

На первый взгляд комната была пуста. На стоящем слева, у окна, письменном столе высилась стопка книг. Справа к стене прислонился полупустой кулер с водой. Кровать была отгорожена от входа старым шифоньером и холодильником. Я прошёл дальше, обходя преграду.

- А, Костик.

Она оторвалась от поцелуя и сказала это - спокойно, как обычно. Она лежала спиной ко мне. На ней были её любимая футболка и чёрные трусики - шорты валялись смятые в углу кровати, как будто их пинали ногами.

Её взгляд упал на книгу у меня в руке.

- А. Оставь на столе, пожалуйста. Я занята.

Застывший над ней мужчина поглядел на меня без дружелюбия. Я развернулся, положил книгу на стол и молча вышел.

И вернулся в свою нору.

Сергеев открыл глаза. Сколько раз он прокручивал те две недели в памяти, перебирая все "почему" и "если бы". Сколько раз казалось, что этот "Костик" ушёл навсегда, растворился в цветной мешанине памяти, но он всегда возвращался и напоминал, кто такой Константин Сергеев на самом деле. Конечно, не с вожатой Иры всё началось, всё всегда было так, просто тогда ситуация очень чётко определилась. Участь "Костика" - наблюдать, как другие получают всё, впитывать это в себя и никогда не отдавать назад. И делать свою работу, может быть, но тоже как наблюдатель. Из "Костиков" получаются хорошие служащие, хорошие подчинённые. Иметь свои желания - это для других. Отстаивать свою точку зрения перед начальством, подавать на повышение, признаваться любимой женщине - всё для других. "Дайте мне рычаг, и я переверну мир" - для других. Для других.

Взгляд Сергеева упал на зависшую в металлической оправе Сферу. Значит, вот что все вокруг так хотят заполучить. Даже железная Ксэ - я видел её реакцию, это искренне. Для неё действительно не было ничего важнее, чем продолжать разыскивать Сферу или что угодно с ней связанное. Я смотрю на неё сейчас и ничего не чувствую, а Ксэ как будто не могла долго существовать, не думая о ней. Как будто о части её самой.

- У них что-то забрали. У каждого. Что-то, без чего им стало сложно жить. А Сфера обещала вернуть. Вот и всё ваше единство.

Копф обернулся, большими глазами посмотрел на Сергеева и скривил губы в странной улыбке.

- А нужен я затем, чтобы смотреть и слушать. Это то, что я делаю лучше всего. Я - наблюдатель. Никто не видит и не знает больше, чем я.

- Совершенно верно, Константин Сергеев. Невероятно.

Копф и вправду выглядел удивлённым.

- Вы правы в каждом слове. Даже больше, чем я ожидал, хоть и настраивался на подобное. И именно поэтому вы здесь. Восемь из десяти уже на месте, девятая на подходе, но кому-то нужно знать правду и передать другим. Поэтому я расскажу вам всё, Константин Сергеев. Вопросов не останется.

Копф на самом деле улыбался. Сергеев не думал, что когда-нибудь увидит такое зрелище - его зрачки расширились от перевозбуждения, ноздри раздувались, а на губах играла не то чтобы улыбка, но какой-то торжествующий оскал.

Пульт за спиной Копфа протяжно пискнул. Копф обернулся и снова вытянул руки над панелью. На маленьком экране заплясали, сменяя друг друга, изображения с камер.

- Ч-что-о-о...

Сергеев отступил на шаг вправо, чтобы лучше видеть экран. Посередине, в уже знакомом ему внутреннем дворе перед фабрикой, виднелись четыре фигуры; от одной во все стороны расходились щупальца рыжих волос.

- Ч-что они здесь делают?..

Сверкающее пасмурное небо. Непрерывный далёкий гул машин. Стекло зеркальных окон и холодный металл стола под подушечками пальцев. Терпкий, чуждый запах кофе и хрустящего слоёного теста. Душное тепло жилищ, резкие голоса и громкий смех. Открытость, близость, целующиеся пары в метро. Тёмные разводы машинного масла на обочине.

Поворот.

Мягкие потоки ткани. Воздушная небесно-голубая шуи-лэ, обволакивающая рыжевато-золотистая нэрка, загадочная и редкая, почти ощутимо солоноватая на вкус фиолетовая ?оэкыс. Напитанный сухим хрусталём искрящийся воздух, жёсткие, скользкие стеклянные плиты под ногами. Пьянящий водянистый сапфир в глазах женщины напротив, зыбкий янтарь почтения в других. Вечно зовущий и недоступный, желающий свободы и страшащийся её. Тысяча закрытых дверей. Безудержная, кипящая сила, порабощённая разумом.

Поворот.

Лёгкий танец сквозняка на обнажённой коже под порванной одеждой. Едва заметный запах сырости щекочет нос. Темнота. Неясные очертания пальцев на фоне чёрного потолка. Один, два, три, четыре, пять. Нет, четыре. Четыре пальца.

Раньше я думала так же, как они. Что ты и то, что тебя окружает, - не одно и то же. Что нужно бороться, искать себя, искать то, что тебе нужно, среди тысячи других вещей. И я тоже так думала. Они сходят с ума в поисках "настоящего", сжигают за собой мосты, надеясь встретить впереди что-то лучшее. И я тоже. Мешают сюда и любовь, и дружбу, и кровную ненависть, и простое желание тепла и покоя. И я мешала. Убивают и умирают за эту идею мира, чистого, как огранённый алмаз, мира без сломанных судеб и вечного чувства, что всё вокруг ненастоящее. И я умирала.

Теперь я знаю - это не так. Я всё вспомнила. Всю жизнь я шла, не слишком быстро, не слишком медленно. И, сколько поворотов ни делала, дорога оставалась той же. "Латте маккиато", "?оэкыс" - одинаково смутно знакомые, но загадочные, завораживающие слова.

Настроив глаза, успокоив сердце, я села на полу и тут же, в порыве нахлынувшей силы, не помогая себе руками, вскочила на ноги. Только не спешить. Я никогда не чувствовала себя так хорошо - больше никаких ограничений, которые раньше мне и в голову не приходило оспаривать. Раньше я ходила прямо, вытянув изящный изгиб позвоночника в бесполезную струну. Я носила облегающую одежду и пила коктейли из овощей, за неимением лучшего. Я говорила на языке, полном неудобных носовых и межзубных звуков. Но самое главное - я буду делать всё это и дальше. Отныне. Теперь я помню практически всё, с самой первой минуты жизни, но последние события словно выжгло из памяти. Это должно было быть что-то хорошее - ведь после него всё встало на свои места. Эта кровь на моих руках, и сладкая соль на языке - я сражалась. И я даже знаю, за что - за то, что мне теперь уже не нужно. Я сражалась за себя. Мне казалось, что один мир, один поворот - правильный, а другой - нет; что со мной или со всем вокруг что-то не в порядке, что нужно бежать, торопиться, менять, страдать от того, что каждый окружающий предмет напоминает о моей собственной чуждости. Теперь я знаю. Стальная решётка, на которой я только что лежала, вдруг показалась такой уютной. Я присела на корточки, а потом растянулась на ней во весь рост, разминая сладко ноющие мышцы. Как сладко наконец никуда не спешить. Я лежу здесь, в тёмной комнате, в которую до сих пор не помню, как попала. И в то же время - я иду. Не слишком быстро, не слишком медленно. Куда и шла всегда.