Рука затекла, и Рогозин опустил саблю. Да, слабоват он стал для серьезного оружия. Только стакан и держит еще рука. Водки осталось как раз на чашку, ну так что ж, допить, да и спать. Он положил саблю на кухонный стол, выцедил водку, крякнул, залез ложкой прямо в кастрюлю с гречневой кашей, пожевал и запил водой. Ну, теперь сигаретку и в койку.

Спать не хотелось, наступил временный период, когда алкоголь будто бы добавил сил, встряхнул нервную систему. В такие моменты хотелось выйти, побродить ночными улицами, ввязаться в какую-нибудь пьяную разборку, дать по морде, а может, и получить. Знал Рогозин за собой такой грех — после стакана-двух тянуло на приключения, и становился он буйным и неуправляемым. Алкоголь снимал тормоза, и все казалось возможным, все желанным. Может, просто скучал он по адреналину, будоражащему кровь на фехтовальной дорожке? Все-таки полжизни отдал Рогозин спорту, победам, поражениям, тренировкам, подготовке учеников.

Нет, сегодня он никуда не пойдет. Последняя возможность стать человеком и упускать ее нельзя.

Рогозин подошел к окну в комнате, потопал по половице, под которой лежал чудесный клинок. Порядок. Теперь — спать.

Он повесил «карабелу» на стену и уже присел на кровать, когда ему почудился легкий шорох у входной двери. Ступая на цыпочках, он приблизился, заглянул в глазок. На лестнице было темно, лампочка в пролете между этажами угадывалась тусклым отсветом где-то на границе поля зрения. Рогозин ощутил, как нехорошее предчувствие сжало сердце. Такое бывало, когда после длительной пьянки он приходил в себя. Что поделать — депрессия неизбежно сопутствует похмелью. Однако сегодня похмелья не было — два предыдущих дня он водки в рот не брал.

Рогозин приложил ухо к щели между дверью и косяком, почувствовал струю воздуха и вновь услышал то ли шорох, то ли шепот. Он напряг слух, и ему даже показалось, что он услышал какие-то слова. Незнакомые слова, от которых озноб побежал по телу. Похожую речь он слышал на пустыре между гаражей, где бились светловолосые воины и клыкастые монстры.

Он отступил от двери. Хмель вылетел из головы. Слабость, как после ночного кошмара, охватила все тело. Закричать, позвать на помощь? Соседи — пенсионеры, старики. Запрут покрепче двери и станут молиться и подглядывать в глазок: кого это теперь убивают? Может, и позвонят в милицию, да пока ППС приедет, из него ломтей настругают, а если милиция и успеет — нелюди сгинут, растворятся в ночи, а его, Рогозина, под белы руки и в вытрезвитель. По шеям надают, это хрен с ним. А вдруг обнаружат меч под половицей? Да и «карабела» на стене — холодное оружие. Захотят — срок повесят. Менты, одно слово.

Рогозин выбежал на кухню, подскочил к окну. Среди разросшихся кустов жасмина тускло блеснули кирасы, вынутые из ножен мечи. Так… Если за дверью уроды, то под окном — их противники, и все хотят получить меч, все хотят отнять у него, Рогозина, последнюю надежду на нормальную жизнь. Он почувствовал, как закипает в груди холодное бешенство. Так на турнирах по фехтованию он, если начинал проигрывать, становился свирепым бойцом, словно бес в него вселялся. Обострялись чувства, реакция становилась такой, что, казалось, противник двигается будто во сне, медленно и вяло.

Рогозин метнулся в комнату, сорвал со стены «карабелу», подскочил к окну, вырвал половицу, открыл коробку и схватил меч в левую руку. Если польского клинка окажется недостаточно — что ж, и этот в дело пойдет.

Дверь в прихожей заскрипела: кто-то навалился на нее с той стороны. Рогозин отодвинул в сторону стол, поставил стул в угол, быстро надел тренировочные штаны, сунул ноги в кеды. Распахнув в комнате окно, он осторожно, из-за стены, посмотрел вниз. Стоят, голубчики, ждут. Он встал посередине комнаты, взмахнул оружием, разминая мышцы. Рукояти плотно сидели в ладонях. Скрестил клинки, завертел, полосуя воздух «мельницей». Лампочка с обрезком электрического шнура хлопнула в пол, рассыпалась тонкими осколками. Рогозин выругался в полголоса, отшвырнул осколки ногой. Ничего, от фонаря за окном достаточно света.

— Отдай то, что не принадлежит тебе, — низкий гортанный голос, казалось, звучал отовсюду, отражался от стен, проникал сквозь открытые окна, заставляя вибрировать половицы под ногами.

— Приди и возьми, — крикнул Рогозин, оскалившись.

За дверью молчали. Он переступил с ноги на ногу. Хрустнули под подошвой осколки стекла.

— Ну, долго мне еще ждать? — пробормотал Рогозин, стараясь держать в поле зрения дверь и окно.

Долго ждать не пришлось — от мощного удара дверь слетела с петель и рухнула в прихожую.

— Игорь! Игорь, проснись!

— Что… что такое? — Корсаков привстал, опираясь на локти.

— Одевайся, — Анюта вскочила с кровати, кинула ему джинсы и рубашку, — быстрее.

— Да что случилось, черт возьми?

— Тебе надо ехать… Ты должен успеть.

— Куда ехать — три часа ночи? И к кому это я должен успеть? Ты посмотри, что на улице делается.

Анюта мельком взглянула в окно. По небу стремительно летели рваные тучи, луна плясала среди них, как корабль среди штормовых волн. Ветер свистел за окном, раскачивал створки открытой рамы, рвал занавески.

— Это неважно. Вот ключи от машины, — она порылась в сумочке, нашла ключи и бросила Корсакову. — Ему нужна твоя помощь.

— Кому? — Корсаков, заразившись ее лихорадочной спешкой, торопливо одевал джинсы.

— Тому мужчине, который хотел поговорить с тобой на кладбище.

— Рогозину? — Корсаков сел на постель. — Откуда ты знаешь? Даже если так, я все равно не представляю, где его искать.

— Я скажу тебе, — Анюта остановилась посреди комнаты, закрыла глаза.

Свечи в стаканах на полу освещали ее обнаженное тело, бросая на лицо резкие вертикальные тени.

— Ты бы накинула что-нибудь, — сказал Корсаков, — замерзнешь.

— Поле… поле, на котором уже лилась кровь. Они уже забирали жизни на этом поле. Сотни жизней. Тринадцать сотен. И теперь они хотят забрать еще одну, — девушка бормотала, как во сне, едва шевеля губами, и Корсакову пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, что она говорит. — Я вижу: широкое поле, старые казармы, трава, мертвые самолеты в ряд… Он побежит через поле, стремясь уйти, оказаться в привычной обстановке, где он знает каждый камень, каждый дом, где прошла его молодость, где стены слышали звон его клинка, и он ждет, что и стены ему помогут. Поле…

— Ходынка! — Корсаков вскочил на ноги, накинул рубашку и, вылетев из комнаты, скатился вниз по лестнице.

Пока он ковырялся с замком, Анюта спустилась следом. Он распахнул дверь. Порыв ветра взметнул ее волосы ореолом над головой. Она казалась такой беззащитной, что у Корсакова защемило сердце. Он быстро и крепко припал к ее губам, она на миг обняла его и тут же оттолкнула.

— Что я должен буду сделать?

— Ты все поймешь сам. Быстрее.

«Daewoo» завелась с полоборота. Взвизгнули шины, когда Игорь разворачивался поперек переулка. Сигнал клаксона заглушил на миг шум ветра, забился между стен домов и улетел к рваным тучам.

Анюта проводила автомобиль глазами, пока он, мигнув стоп-сигналами, не скрылся из вида. Ей стало зябко, она поежилась, заперла дверь и, обхватив руками плечи, стала подниматься по лестнице. Что-то привлекло ее внимание. Она перегнулась через перила, всмотрелась. Свет из холла не доходил под лестницу, и там лежала плотная, будто осязаемая темнота. Шорох? Отсвет? Она вновь спустилась, наклонилась, приглядываясь. Перед нею лежал медальон, который Игорь запретил ей трогать, заставив его летать по воздуху. Анюта взяла медальон в ладонь. Он был теплый, словно лежал на нагретом солнцем камне. Цепочка была порвана. Анюта поднялась наверх, поднесла медальон к свету. Рубиновые глаза драконов переливались, бросая багровые искры. Анюта нахмурилась, провела пальцем по медальону. Чешуя драконов была шершавая, как наждачная бумага. Нахмурившись, девушка прошла в спальню, прикрыла окно, задернула занавески и зажгла верхний свет: ей показалось, что в углах комнаты затаилось что-то темное, уродливое.