Зачем он движется, Дроунж не знал. Возможно, его гнал вперед закон природы, согласно которому столько боли и страданий не должно слишком долго быть в одном месте. А может — неосознанное стремление отыскать уголок, где можно испытать покой. Необходимость выжить, продолжить род, поиск пропитания — все эти обязательные слагаемые жизни для него не играли совершенно никакой роли. Уродливо-ущербными зрительными рецепторами, которые и глазами-то назвать было нельзя, он пялился на окружающее и все двигался, катился безостановочно, вечно.
Скользя по лугам, он оставлял после себя широкую полосу пожухлой, побуревшей травы — огонь, должно быть, производил такое же воздействие, только его след был более заметен, более отчетлив. При его прикосновениях на сильных зеленых листьях травы сразу появлялись бурые пятна. Они на глазах расширялись, затем гниль стремительно распространялась на соседние растения. Но вряд ли Дроунжа можно назвать каким-то специфическим видом эпидемии — это было предвкушение смерти, неодолимый поток бедствий, перед которым не могли устоять даже самые сильные и здоровые организмы. Через несколько дней после его ухода безмятежные зеленые' луга превращались в суходолы.
Дикие козлы, наткнувшись на незримую, но плотную массу методично перемещающегося на север Дроунжа, бросились врассыпную. Кровь начала портиться у них в жилах, на боках выступили сочащиеся гноем язвы. Через несколько часов начала клочьями вылезать шерсть. Один за другим дикие козлы начали припадать на колени, валиться на бок. Языки у них почернели, беременные самки выкидывали мертвых зародышей. Яички самцов стали сморщиваться, ссыхаться.
Через сутки они пали все до одного, даже самые сильные и выносливые. Стервятники и лисы со всей округи собирались на пир, однако они долго не решались начать его. Воздух был пропитан чем-то зловещим, и этот аромат отпугивал сильнее запаха смерти. Феньки навострили огромные уши. Стервятники испуганно хлопали огромными крыльями. Наконец двое из них осторожно клюнули почерневшее вонючее мясо.
Через несколько минут обе птицы свалились рядом с трупом козла. Через час они сдохли.
Их сородичи ударили огромными крыльями и поднялись в воздух. В первый раз за долгую сытую жизнь стервятники встретились с падалью, которую даже они не смогли переварить. Лисы и гиены помчались прочь, словно преследуемые незримыми, но ужасными хищниками. Только трупные мухи продолжали радостно гудеть над горой гниющего мяса.
Поля или лес, тайга или город — Дроунжу было все равно, что лежит на его бесконечном пути. То, что творилось, когда он появлялся там, где было много людей, не поддается описанию. Тогда и рождались кошмарные легенды о незримом бродячем зле. Некоторые называли его посещения карой богов, другие — моровым поветрием, однако все сходились на том, что последствия были настолько устрашающими, что разум не мог вместить этот ужас.
Люди гибли не по двое, не по трое, а толпами. Симптомы менялись в зависимости от того, какой части Дроунжа касались несчастные. Раны не заживали и без конца кровоточили до тех пор, пока тела не сморщивались подобно лозе, слишком долго пролежавшей на солнце. Жуткими цветами распускались язвы; скоро они сплошь покрывали кожу и внутренние органы. Человек умирал в страшных мучениях. Привычный гомон человеческого сообщества сменялся отчаянными воплями и рыданиями.
Города умирали, уцелевшие жители уходили в соседние. Тем же, кто слишком долго оставался в зараженном месте, отказывали в убежище. Они разбредались по округе, бесцельно скитались по лесам и полям и встречали смерть в придорожных канавах. Все, кому довелось коснуться Дроунжа, умирали: и безропотные старики, и крепкие работяги, и детишки, которые даже не понимали, что с ними происходит. Люди, которым «посчастливилось» воочию узреть Дроунжа и которые были достаточно безрассудны, чтобы рассказывать об этой жуткой встрече, в награду получали смерть, но умирали они по-разному. Бывало, что их забивали насмерть охваченные страхом соседи.
В конце концов мор, исчерпывая запас разрушительной силы, постепенно сходил на нет.
А Дроунж катился дальше.
Ничто не могло остановить Дроунжа. Те, кто успевал заранее почувствовать опасность, уходили с его пути.
А если были неспособны спастись, готовились к гибели и встречали ее безропотно, с той покорностью судьбе, какой от рождения наделены все живые существа. Дроунж не выносил приговора, не принимал решений, не карал за грехи…
Только твердая скала могла преградить ему путь, изменить направление его движения. Водные пространства он преодолевал с той же легкостью, что и сушу, по дну.
Придонные водоросли увядали и скрючивались. Раковины моллюсков теряли кальций и становились непригодны для защиты мягких тел их хозяев. На нежной шкуре амфибий появлялись гнойники, жабры у рыб разбухали и теряли способность извлекать из воды кислород. Рыбы медленно и мучительно умирали от удушья. Водоплавающие птицы, съевшие отравленную рыбу, погибали в полете и падали на землю, словно подстреленные. Добравшись до противоположного берега, Дроунж оставлял после себя безжизненные воды, точно так же как на суше — опустевшие города и бесплодные земли.
Дроунж неумолимо катился на север.
И вот наконец он достиг места, которое можно было бы назвать своим домом, если бы это слово имело для него какой-нибудь смысл. Впервые он оказался на земле, по которой можно было перемещаться долго-долго, никого не губя. Не потому, что он стал менее опасен или менее ядовит; просто там отсутствовала всякая жизнь.
Для Дроунжа убийство не было основной функцией, и в этих прожаренных солнцем краях его тело испытало что-то похожее на отдохновение. Единственной болью, которую оно ощущало здесь, была его собственная.
Катясь на север, Дроунж добрался до странного места, заполненного скалистыми образованиями, напоминающими живые существа, но не являющимися таковыми. Они состояли исключительно из природных минералов и не обращали внимания на Дроунжа. По левую сторону от этого удивительного места возвышался горный хребет — преграда, которую он должен был обойти.
Долго двигался он по пустынной земле, пока не заметил следы жизни. Время не имело для него значения, день не отличался от ночи, лето доставляло те же мучительные ощущения, что и зима. Зачем живые существа оказались в этом ужасном месте, что они искали, Дроунж не задумывался. Его это не касалось. Он катился вперед, только вперед, и лишь камень мог заставить его изменить направление.
В некоей потаенной, глубоко схороненной частичке самого себя он взмолился, чтобы существа свернули с его пути. У него не было губ, рта, языка, он не мог предостеречь их. Оставалось только надеяться. Но надежда являлась наиболее глубоко забытой составляющей его существования. Что-то имело для него значение, что-то казалось важным, что-то заставляло постоянно блуждать по свету, но это была не надежда. Он не знал, почему движется. «Почему» — было понятие, которое он не мог осознать.
Через некоторое время он потерял живые существа из виду. Они вновь появились в поле его зрения неожиданно — и двигались ему наперерез. Если бы кто-то из них остановился, встреча могла и не состояться. Но они не проявляли такого намерения, а Дроунж просто не мог этого сделать. Предощущение несчастья было чуждо Дроунжу в той же степени, в какой чувство раскаяния — акуле.
И все же остаток надежды ожил в нем, когда ему удалось проскользнуть мимо первого путешественника, потом мимо второго. Третьему — большому коту — тоже посчастливилось.
Четвертый замешкался, словно почуяв Дроунжа. И неожиданно сделал попытку ухватиться за кусок его гниющего тела.
Гной плеснул ему на пальцы и кисть. Глаза двуногого вылезли из орбит, он начал судорожно хватать ртом воздух. Древнее зло быстро проникло в его плоть, и несчастное существо с трудом смогло сделать лишь несколько шагов.
Дроунж знал, что будет дальше. Как только яд начнет действовать, двуногий упадет и начнет выть. Когда его конечность сгниет до локтя, он вновь начнет лихорадочно двигаться. Потом замрет и в скором времени погибнет.
