Понятно, что на небольшую нью-йоркскую колонию он произвел сильнейшее впечатление. Особенно поражало, как пишет Зив, то, что он держался весьма замкнуто. Он произносил речь, ему аплодировали, и он тут же исчезал: не смешивался с собравшейся толпой, как было принято среди социал-демократов, а попросту исчезал с вечера; он общался только с руководителями, а не с простыми людьми. Он вел себя, как августейшая особа: никогда не забывал подчеркивать дистанцию между собой и, скажем, каким-нибудь репортером.

В Штатах Троцкий пробыл всего несколько месяцев. За это время он, конечно, не мог познакомиться со страной. Да он к этому и не стремился. Его жизнь протекала в узком кругу эмигрантов — социал-демократов и американских социалистов. Он посетил лишь несколько городов на восточном побережье, где выступил с лекциями перед тамошними русскоязычными или немецкоязычными социалистами (латышами, немцами, финнами, русскими и евреями).

Марксистские метафоры, как обычно, завораживали его и заслоняли от него реальность. Америка всегда составляла для марксистов головоломную загадку: по их теориям пролетариат самой промышленно развитой страны должен обладать самым развитым классовым сознанием; Троцкий не переставал надеяться, что это обнаружится с минуты на минуту, и выражал эту надежду во всех своих речах. Действительность между тем весьма отличалась от теоретических постулатов. Хотя социализм и достиг в Америке некоторых успехов, но марксизм — решительно никаких. Американский же социализм казался Троцкому ограниченным, выхолощенным и обывательским. Руководителя американских социалистов Морриса Хиллквита он характеризовал, например, как «Бэббита из Бэббитов, идеального социалистического вождя преуспевающих зубных врачей». Впрочем, он делал исключение для Юджина Дебса. Его «он считал искренним революционером, хотя в то же время ни в грош не ставил его политические и организаторские способности, видя в нем скорее возвышенного проповедника и миссионера. Дебс, вечно пьяненький и редко «просыхавший», при каждой встрече бросался Троцкому на шею.

Американский эпизод в жизни Троцкого был прерван дошедшими в Нью-Йорк известиями о февральских беспорядках в Петрограде. «Испорченный телефон» характеризовал эти события как «бунты в очередях за хлебом».

Троцкий, само собой разумеется, тут же решил, что долгожданный Великий Переворот начался и что сообщения из Петрограда возвещают наступление не только русской, но и общеевропейской революции. Невнятным газетным сообщениям он немедленно придал самое широкое толкование. Он пророчествовал, что начавшаяся революция тотчас и неизбежно охватит всю Европу и в первую очередь — Германию. Не только тогда, на заре новой эры, но и многие годы, в сущности — весь остаток жизни, он никак не мог примириться с мыслью, что революция ограничится рамками одной страны — да еще такой отсталой, аграрной страны, как Россия. Он продолжал верить, что революция вот-вот перебросится на Запад, а там — и на весь капиталистический мир.

Всего лишь через две недели после первых сообщений о петроградских «бунтах» Троцкие уже отплыли в Россию. Впервые в жизни у Троцкого на этот раз были настоящие документы.

Тем не менее едва только судно пристало в Галифаксе, английская полиция тут же сняла Троцкого с палубы. Его интернировали, а Наталью с детьми взяли под строжайшее наблюдение. Троцкий начал бомбардировать телеграммами новое русское правительство и британские власти. Ему ничего не помогло: его телеграммы попросту не доставлялись адресатам.

Во всем этом было что-то непонятное. Действия англичан, впрочем, легко объяснить: с их стороны было вполне разумным задержать заклятого пацифиста и врага союзников. Было странно то, что новое русское правительство так долго размышляло, прежде чем вмешаться в защиту Троцкого. Вся эта история тянулась около месяца. За это время Троцкий успел развернуть успешную пропаганду среди немецких военнопленных в лагере, но это привело в бешенство офицеров-немцев, и они потребовали от коменданта лагеря запретить Троцкому его выступления.

В конце концов, новый русский (буржуазный) министр иностранных дел Милюков вынужден был вмешаться в дело: ни одна политическая партия в России не хотела открыто выступать против приезда Троцкого. Ему разрешили въезд; три недели спустя (и на месяц позже Ленина) Троцкий прибыл в Петроград.

На границе его никто не встречал. Зато в Петрограде огромная толпа под красными знаменами буквально вынесла его из поезда на руках.

Троцкий снова появился на подмостках революции.

Обширному полю деятельности, возникшему в результате переворота 1917 года в Петрограде, недоставало той подвижности и неопределенности, которые верно служили талантам Троцкого до сих пор. Оно было слишком упорядоченным.

Падение царизма произошло с поразительной быстротой. Какое-то время русским революционерам казалось, что теперь нет преград для осуществления любой их мечты.

Само падение царизма выглядело, как некое случайное происшествие. Казалось, что оно произошло почти спонтанно; во всяком случае никакая политическая группировка не сделала ничего, чтобы вызвать переворот. Все вожди левых были за границей; не было никаких массовых выступлений — ни забастовок, ни демонстраций, ни восстаний.

Тем не менее династия Романовых, правившая в России триста лет, пала за три дня. Место Романовых заняли — в один и тот же день и в одном и том же здании — две организации, которые вместе и образовали новый режим.

Это было Временное правительство, состоявшее из членов бывшего парламента — Думы, и Советы рабочих и крестьянских депутатов, состоявшие из левых разных направлений — из интеллигенции и членов рабочих и крестьянских организаций.

Формально Временное правительство и являлось собственно правительством; вначале предполагалось, что Советы должны только наблюдать за его деятельностью. Но по сути именно Советы обладали всей властью, которой должно обладать любое правительство. Поскольку они представляли все организации рабочего класса и крестьянства, то без их разрешения нельзя было ни сесть в поезд, ни послать телеграмму, ни распределять хлеб, ни пошить пару сапог, ни отдать приказ солдатам.

Режим этот по сути был двоевластием, которому предстояло существовать после переворота почти восемь месяцев.

За эту парадоксальную ситуацию, при которой верховная власть — Временное правительство — была бессильна, а подчиненные ей Советы контролировали всю практическую деятельность, но не являлись властью, была ответственна Теория Социализма.

Для марксистов свержение царизма означало лишь начало революции. В самом деле, с марксистской точки зрения тот факт, что царизм пал сам по себе, а не в результате сознательных политических выступлений, казалось, подтверждал марксистскую схему; внеличностные социально-экономические силы сами о себе заявили.

И все же основное положение марксизма, примененное к нынешнему состоянию России, казалось, обнаруживало некий дефект: трудно было объяснить, почему революция произошла не в Берлине, Манчестере, Париже или Детройте, как того следовало ожидать, а в Петрограде — столице отсталой аграрной страны.

Этот факт поставил перед марксистскими лидерами в Советах особую проблему. Марксистские лидеры были признанными вождями организаций рабочего класса и крестьянства, представленных в Советах, без согласия которых в течение нескольких месяцев после свержения царизма нельзя было осуществить самые элементарные административные мероприятия.

И тем не менее Советы не решались взять власть в свои руки, т. е. не решались объявить о своей реальной власти, а, в конце концов, политическая власть становится ею именно тогда, когда она признает себя таковой.

Дело заключалось в том, что из-за марксистской ориентации Советов их вожди были парализованы: если Россия согласно марксистским критериям созрела только для буржуазной революции, то как могла социалистическая партия взять власть? И с какой целью?