Созыв Демократической конференции, на которой был создан так называемый Предпарламент, был одним из выходов из создавшегося тупика; у меньшевиков и их союзников появилось что-то вроде псевдопарламента, который к тому же обладал счастливой особенностью — на него не влияли никакие случайности голосования.

Задача Троцкого как главного большевистского оратора состояла в том, чтобы показать, что конференция не более чем фарс, а затем объявить ей бойкот. Он произнес одну из своих самых эффектных речей, посвященных в основном разоблачению непредставительного характера конференции; убедительнейшим образом доказав это, Троцкий демонстративно возглавил уход большевиков.

23 сентября, через несколько дней после того, как большевики под руководством Троцкого покинули Демократическую конференцию, он был избран председателем Петроградского совета. После того как Троцкий напомнил выбравшей его аудитории о том, что не он занимает место бывшего председателя Чхеидзе, а, напротив, Чхеидзе занимал его место, поскольку именно он, Троцкий, был председателем Петербургского совета в 1905 году, он затем, по свидетельству Суханова, произнес еще несколько слов, не предполагая, что со временем ему придется решительно отбросить то, что он сказал сейчас, и создать теорию для оправдания прямо противоположных положений. Вот что он сказал:

«Мы все — люди партийные, и мы еще не раз скрестим свои мечи. Но в работе Петербургского совета мы намерены руководствоваться духом справедливости и полной независимости фракций; рука президиума никогда не будет подавлять меньшинство».

Боже мой! Что за либеральные взгляды! Что за насмешка над самим собой! Но самое смешное, — что три года спустя, вспоминая вместе со мной эту речь, Троцкий, вернувшись к этому моменту, воскликнул: «Что за счастливое было время!»

На протяжении всего 1917 года — самого активного периода жизни Троцкого — разумеется, не могло быть и речи о личной жизни. Политика поглощала каждую секунду.

В течение двух месяцев перед октябрьским переворотом Троцкий, Наталья и мальчики жили в одной-единственной комнате около Таврического дворца — раньше это был район среднего класса — и получали официальный паек. Троцкие не развлекались и не отдыхали; у них не было времени принимать гостей или самим наносить визиты. Контакты с бойцами, коллегами и т. п. заменяли им все личные связи.

После того как в конце сентября Троцкий был избран председателем Совета, он каждое утро чуть засветло уходил из этой маленькой комнатки и отправлялся работать в свой председательский кабинет в Смольном. Остались записки Натальи о рабочей атмосфере Смольного:

«Это была большая квадратная комната, пустая, со случайной мебелью. Каждый день ее заполняли сотни делегатов из разных организаций… На креслах — груды шелухи от семечек; все стены увешаны плакатами и написанными от руки листками; толпа людей в шапках и темно-зеленых шинелях постоянно толпилась в коридорах. Телефоны непрерывно звонили… Лев Давидович изо всех сил пытался не растрачивать свою энергию напрасно, но при этом не жалел себя. Он всегда стремился не перерабатывать зря, стремился к самодисциплине в работе, чтобы дать «максимальный выход».

В то время было модно одеваться как можно небрежнее: но он никогда не следовал этой моде. Лев Давидович не заботился об элегантности, не понимал, что можно задуматься об оттенке галстука, но обладал врожденным чувством правильности и врожденным отвращением — прежде всего в отношении самого себя — к любой портновской небрежности, как, впрочем, и к любой другой небрежности тоже.

Обычно он обедал в столовой Петроградского совета, большом зале с деревянными столами и скамейками. Обед был посредственный — щи, рыба, каша, компот, чай. Он не пил.

Он был чуть выше среднего роста, без излишней полноты, хорошо сложен.

У него была прекрасная кожа, оттененная пышными темными волосами, он носил небольшие усы и эспаньолку.

Пенсне делало его взгляд острым».

Таким он был за пару месяцев до своего тридцативосьмилетия. Его нервы были напряжены до предела; он был, как «электрическая батарея, каждый контакт с ним давал разряд».

И все же, если революция, как Идея, должна была осуществиться, то нужно признать, что должна была существовать и какая-то технология ее осуществления.

В апреле, вернувшись в Россию, Ленин отказался от своих прежних взглядов; теперь, в сентябре, он уже считал, что условия, при которых большевистская партия, «представляющая» авангард российского пролетариата, может захватить власть от имени и в интересах революции, — налицо. Этот исходный постулат диктовал и специфический образ действий — конспирацию. Тайна плюс точность — непременные условия всякого путча.

Ленин все еще скрывался в Финляндии; оттуда он направил Центральному Комитету письмо, в котором потребовал немедленно взять курс на переворот. 6 сентября, когда Троцкий впервые появился на заседании ЦК, этот вопрос уже обсуждался. ЦК, однако, еще не принял окончательного решения; Зиновьев возражал против переворота и просил разрешения покинуть убежище, где он скрывался вместе с Лениным, чтобы публично заявить об этих разногласиях.

Хотя Троцкий, ныне пылкий большевик, был принят в партию без особых возражений, этому сопутствовал, однако, некий невнятный ропот. Широкой публике он, возможно, и казался воплощением большевизма, но партийные ветераны предчувствовали, что еще хлебнут с ним горя. Ленину не удалось убедить своих соратников дать Троцкому соответствующий пост в большевистской печати; 4 августа, когда Троцкий еще находился в тюрьме, его забаллотировали (11 голосами против 10) на выборах состава центральной редколлегии большевистских газет; и только после выхода из тюрьмы он был наконец назначен одним из главных партийных редакторов. Соответственно и он поначалу вел себя осторожно: не бросался со своим обычным пылом во внутрипартийные дискуссии.

Ближайшие соратники Ленина — Зиновьев и Каменев — яростно выступили против всей ленинской затеи; они считали ее авантюризмом, не имевшим ничего общего с марксистским учением о медленной поступи исторических сил.

Вся практическая сторона переворота сводилась к простому вопросу: способны ли большевики собрать достаточно сил, чтобы одолеть противостоящую им оппозицию? В долговременной же перспективе главной причиной, оправдывавшей захват власти, была, по Троцкому и Ленину, неизбежность великого переворота — революции в мировом или, по крайней мере, континентальном масштабе.

И Троцкий, и Ленин были убеждены, что революция в Европе неизбежно произойдет и притом — в самом ближайшем будущем. Троцкий давно утверждал, что социалистическая революция в России может быть только прелюдией к общеевропейскому взрыву — это составляло часть его теории перманентной революции; Ленин придерживался аналогичных взглядов.

В этом-то состоянии мессианского возбуждения, сочетавшегося со вполне реалистической оценкой практических возможностей, Ленин, поддерживаемый Троцким, двинул партию на штурм.

В чем они отличались — это в своем отношении к юридическому обоснованию переворота. Ленин полагал, что неустойчивость и подвижность всей ситуации делают выбор времени и тактики куда важнее всяких юридических тонкостей типа: что представляет собой переворот, кто его совершает, от чьего имени? Не будучи догматиком в деталях (неважно, где начать — в Москве или даже в Финляндии), он хотел, чтобы большевики открыто захватили власть именно как большевики.

Троцкий был куда дипломатичнее. Его осторожность была частично связана с его положением новичка в партии, но главным образом — со званием председателя Петроградского совета. Он считал разумным воспользоваться пробольшевистскими настроениями масс и, приурочив переворот к предстоящему съезду Советов, именно ему передать захваченную тем временем власть. По его плану большевики должны были захватить власть от имени Петроградского совета и с помощью его аппарата. Это, понятно, тоже был камуфляж, поскольку в Совете у большевиков было автоматическое большинство, а сам Троцкий был его председателем, так что независимо от названия власть все равно переходила к тем же людям. Зато в этом случае можно было изобразить переворот не как большевистскую затею, а как реализацию популярного в массах лозунга «Вся власть Советам!»