Лицо ее потемнело, на теле появились красные стигмыnote 18 и струпья. «Святая… — шептали городские юродивые, — в миру приняла великий ангельский образ!»

Как-то за молитвой Пелагея Дмитриевна обнаружила, что во власянице завелись черви. Брезгливо икнув, она содрала с себя черные одежды и тут же сожгла их вместе с кишащей червями власяницей. Отпарилась в бане, оттерла стигмы мазями и опять стала носить бархат, читать книги и сечь людей.

Второй приступ неистового благочестия пришел к Пелагее Дмитриевне после сообщения о смерти сестры. Мать Софьи преставилась перед Пасхой в конце Страстной недели, в которую Христос страдал на кресте, и это показалось Пелагее Дмитриевне знаком всевышнего.

— Виновата, господи, не была добра и сострадательна к сестре, — жаловалась она богу, — прости меня, горемычную…

Она услала весь штат прислуги, кареты, сундуки с одеждой и книгами в деревню, подальше, чтоб не было соблазна, и забыла мир дольний ради мира горнего. Четьи-Минеи опять заменили ей французские романы.

Разъезжая по богомольям и жертвуя на монастыри и церкви, побывала она и в Вознесенской обители, но встретиться с племянницей не пожелала. Игуменья мать Леонидия остерегалась говорить о постриге, больно молода Софья, но тетушка сама коснулась щекотливого вопроса.

— В одежде иноческой она мне милее будет, — сказала она со вздохом. — Поторопитесь с этим.

То, что была в принудительном постриге большая корысть служительниц божьих, в чьих сундуках золото и драгоценности, принадлежавшие Софье, перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну.

— Господи, воззвах тебе, услыши меня, — пела она покаянные стихи и приносила юную родственницу со всем богатством ее, как искупительную жертву, к престолу творца.

За три дня до того, как переступила порог ее дома беглая племянница, к Пелагее Дмитриевне явились четыре монахини. Разговор был краток, и во всем согласилась хозяйка дома с неожиданными гостями.

— Кроме вашего дома, Софье бежать некуда, — говорили монахини.

— Так-то оно так. Да ведь Софья с мужчиной бежала. А что если они ко мне уже венчанными явятся?

— Софью бес попутал, но девушка она чистая. Без вашего благословения она под венец не пойдет, — заверили монашки.

— Коли верны ваши предположения и придет ко мне Софья, то пусть поживет неделю в моем дому, — высказала Пелагея Дмитриевна свое единственное желание.

И когда предсказания сестер во всем оправдались и перед ней предстала племянница, она выслушала ее внимательно и в ту же ночь незаметно отбыла в свою загородную усадьбу, боясь растревожить себе сердце тяжелой сценой, которая неминуемо должна была произойти через семь дней.

На следующий день Софья попросила Агафью истопить баню.

— Да ведь мылись уже с дороги, — упрекнула та.

— Бок. застудила, может, отпарю, — процедила сквозь зубы девушка.

Летняя баня находилась в самой гуще сада. Рядом с банькой стояли бревенчатые сараи, конюшни без лошадей, какие-то пустующие подсобные помещения.

Чтобы Софья не застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как одеяло, шалью.

— Что же ты мне чистого не принесла переодеться-то? — невинным голосом спросила Софья.

— Запамятовала… И не мудрено, совсем недавно в чистое обряжались, — Агафья обождала, пока Софья села на лавку и обдалась горячей водой и только после этого пошла в дом.

Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу. Но Софья недооценила своего конвоира, ни юбки, ни платья в предбаннике не было, только платок, видно, забытый второпях, валялся под лавкой.

— Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные чресла! Ты меня еще поищешь, — ругалась Софья, закутываясь в платок и завязывая его длинные кисти у шеи и талии.

Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты бузины, крапиву и быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь да просидеть до ночи. А там все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города!

Сарай наконец кончился, Софья завернула за угол. Кругом царило запустение: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося бревна, на котором чудом держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха в сером неприметном платье и черном, закрывающем плечи платке. Увидев Софью, она замерла на мгновение, всматриваясь в нее подслеповатыми глазами, потом быстро перекрестилась.

— Бабка Вера, ты ли это? Тебя мне бог послал!

— Софья, девонька, — старуха молитвенно сложила руки. — А мне-то говорили — девица в дому. Дак это ты… А что это на тебе такое странное?

Странницу Веру Софья знала с детства. Когда-то в суровую, морозную зиму она осталась при монастыре и полгода состояла в няньках при Софье, потом опять ушла странствовать, но всегда возвращалась, не забывая принести своей любимице то глиняную куклу, то ленту в косы.

— Ты зачем здесь, нянька Вера?

— На харчи пришла. Дом Пелагеи Дмитриевны сейчас странноприимный. А сама-то она уехала.

— Уехала? Ладно, потом поговорим. Слушай меня внимательно. Я сейчас назад побегу, а то хватятся. Как стемнеет, приходи к моему окну. Оно в сад выходит… на втором этаже, а чтоб приметнее было, я свечку на подоконник поставлю и петь буду. Только приходи! Матерью покойной заклинаю! — И Софья, подобрав до колен платок, побежала назад.

Когда Агафья вернулась в баню с переменой белья, то застала свою подопечную за странным занятием. В большой, дымящейся лохани Софья яростно стирала синюю шаль.

— Что это вы делаете, барышня? — строго спросила горничная.

— Убирайся, не твоего ума дело!

— Чи-во? — И не успело смолкнуть раскатистое «о-о-о» Агафьиного гнева, как ей в лицо шмякнулась мокрая, скомканная шаль, а затем и вся бадья с горячей мыльной водой была опрокинута на ее голову. Оглушенную, ослепленную и визжащую, Софья вытолкнула ее в предбанник, села на лавку и спокойно стала выдирать из кос запутавшиеся в них репьи.

На обратном пути Софья не услышала и слова упрека, но ключ в замке щелкнул, не таясь, откровенно показывая, кто хозяин положения.

Но не успела горничная переодеться в сухое, как по дому раздался не кличь — вопль:

— Агафья!

— Крапивное семя, бесово отродье, — прошептала горничная и бросилась в комнату к Софье.

Девушка стояла у окна и рассеянно следила, как метались солнечные блики по стволу липы, высвечивая листья и темные гроздья крупных семян. Она казалась совсем спокойной.

— Бумагу и чернил.

— Бумагу? Зачем вам?

— Тебе-то что? Песню буду слагать.

— Не ведено, — сказала Агафья хмуро. — Пелагея Дмитриевна не велели.

— Это почему? — Софья круто повернулась и уставилась на Агафью темными, злыми глазами.

— А потому что известно им, кому вы будете слагать ваши песни, — ответила горничная и, испугавшись сорвавшейся фразы, прикрыла рот рукой, но так велика была в ней злоба на эту замухрышку монастырскую, что не утерпела и, нагловато прищурившись, сиплым от волнения голосом прошептала: — Тетушка ваша знает, с кем вы из монастыря бежали.

— С кем же я бежала? — процедила сквозь зубы Софья и непроизвольно сжала кулаки.

— Постыдились бы, барышня. Молодая девица… — проговорила Агафья нравоучительно, чуть ли не брезгливо, и начала пятиться к двери, стараясь не смотреть на девушку, таким страшным и жестким стало у нее лицо.

— С кем бежала? — повторила Софья и вдруг бросилась к Агафье, вцепилась руками в атласную душегрейку. Ополоумевшая горничная рванулась, заголосила, но девушка встряхнула ее и, уткнув колено в мягкий живот, прижала к дверному косяку. — Говори!

— Убивают, — дребезжаще пискнула Агафья.

Собрав последние силы, она отклеила, отпихнула от себя девушку и выпала в открытую дверь.

«Галуны золотые на душегрейке так и затрещали. Заживо вспорола… — рассказывала Агафья полчаса спустя сестрам-монахиням. — Как я живая выскочила — не помню!» Срамница вы! — кричу, — блудница вавилонская! «А она знай хохочет сатанински и кулаками в дверь тра-та-та!» С ряженым гардемарином, — кричу, — из монастыря бежать! Где вы только с ним сговорились? «Тут она, бесноватая, и смолкла. Словно сам господь рот ей запечатал. А я в самую замочную скважину губы вложила:» Бесстыдство развратное! «А она молчит… Увезите ее, сестры, пока она дом не подожгла…»