— Наверное, я несправедлива к матушке Леонидии. Она на коленях стояла передо мной — умоляла поехать в этот скит. К чистоте моей взывала, плакала и все про подвиги Пахомия Великого рассказывала да про какие-то пандекты Никона Черногорца.» Иноком наречешься, понеже один беседуешь Богу день и ночь «.

— Иноком? — голос Алексея дрогнул. — Так ты уже…

— Нет. Я еще не пострижена. Игуменья настояла, чтобы я еще год киноваткой жила.

— Не будешь ты жить киноваткой. Я увезу тебя отсюда.

— Нет. Я не могу. Я игуменье обещала.

— Мне ты еще раньше обещание дала.

— Нет. Разные наши дороги. — Голос Софьи зазвенел и погас, стал торжественным и стылым, глаза распахнулись и словно остек, ленели: — Меня ждет последование малой схимы. Знаешь, как это происходит? Свечи горят, голоса в соборе гулкие, им эхо вторит. Я на коленях стою и протягиваю ножницы матушке Леонидии, а она их отвергает. Я опять протягиваю ножницы… Трижды игуменья будет испытывать мою твердость, а на третий раз примет ножницы и выстрижет мне крестообразно волосы. И потом ряса, пояс, камилавка и веревица…

— Какая веревица? Что ты бормочешь? Мне так трудно было тебя разыскать! Я даже про Кронштадт позабыл, а ты мне про веревицу с камилавкой.

— АО чем же мне с тобой говорить? — Софья попыталась встать, и Алексей, удерживая, крепко схватил ее за руку.

— Подожди, да не рвись… Послушай! — Он силился найти те самые единственные слова, которые смогут все объяснить и поставить на свои места, но эти слова не шли на ум, и он торопливо и сбивчиво рассказывал про родную деревню, про матушку Веру Константиновну, повторял, что люди должны, просто обязаны помогать друг другу, обвинял Софью в строптивости и упрямстве и чем больше он говорил, тем мрачнее она становилась.

— Мне идти пора. — Она осторожно высвободила руку и встала, угрюмо глядя на землю.

— Вечером, когда стемнеет, буду ждать тебя на этом же месте. — Алексей тоже поднялся и, пытаясь скрыть смущение, откуда оно только приходит, стал стряхивать плащ. — Приходи да оденься потеплее.

— Зачем?

— Ах ты господи, опять все сначала. Неужели ничего не поняла?

— Все я поняла. Камнем на твоей шее быть не желаю! — Она внимательно всмотрелась в Алешине лицо, словно надеясь увидеть в выражении что-то недоговоренное, а может быть, запоминая черты его перед вечной разлукой, потом отвернулась и вдруг бегом бросилась гфочь, ныряя под низкорастущие ветки орешника.

— Я тебя ждать бу-у-уду! — крикнул Алексей с отчаянием, поднял» забытую Софьей косынку и промокнул вспотевшее лицо. Косынка слабо пахла какими-то травами, ветром, свежестью. Он поцеловал этот белый лоскуток, старательно свернул и спрятал сеОе \\'л грудь. «

Софьз^ бежала без остановки до самой калитки и только за пенами ски|га усмирила шаги, переводя дыхание.

» Глаза-то у него какие синие… Как он меня разыскал? Не спросила… Все забыла, как его увидела. Что я ему такое говорила? Не помню. Правы сестры, я и впрямь бесноватая… Да разве я LMOIV прожить жизнь в этих стенах? «

Бревенчатые избы на высоких подклетях. Чистые кельи с дере вянными божницами, свет лампады, тихая молитва.

На крыльцо вышла старица Мария, протянула исхудалую руку, погладила непокрытую Софьину голову.

— Пошли, деточка, пелену вышивать. Я и жемчуг припасла, и шелка желто-коричневые десяти тонов для лика и дланей свяюю Макария Желтоводского.

Иголка не слушается, выскальзывает из дрожащих пальцев. Мелкий речной жемчуг струится, течет, как вода. Едва намеченный на тафте лик преподобного Макария вдруг нахмурился, потемнел. Что это?» Я плачу. Слезы мочат пелену. Прости меня, матушка Леонидия. Испытала я свою твердость. Тверда я. Прости… «

Когда красная луна выползла из-за верхушек дальних сосен и стройный хор вечерней службы славил уходящий день, Софье почудился далекий зов, и она побежала на него.

Две монастырские собаки, ночные сторожа, увязались за девушкой и метались вместе с ней среди оживших стволов, кружились в хороводе веток, в качающихся тенях и тихо скулили. Воздух был липким, гнал испарину.

» Где же ты? Разве я найду тебя в этой кромешной тьме? А может, и не было того далекого крика? Где ты, Аннушка? «

Собаки вдруг остановились, заворчали, и Софья упала на Алешину грудь.» Не плачь, милая… Все хорошо. Скорее отсюда, скорее… «

Лодка тихо отошла от берега. Собаки подошли к воде и долго пили, слабо помахивая хвостами. Алексей греб стоя, и казалось, что он погружает весло в туман.

Софья лежала на охапке мокрой от росы травы. Волны слабо ударяли о дно лодки, и ей чудилось, что это Алешины руки гладят спину. Весло путалось в кувшинках и с каждым взмахом кропило ей лицо брызгами.

» Помнишь, я рассказывал тебе про сосновые корабельные леса? Все сбылось, туда наш путь. Софья, Софья, нежность моя… Ежевика поспела, и из ее колючих веток я сплету нам свадебные венки. Ведь это ночь нашего венчания, Софья.

Из смытой в роднике травы я сделаю обручальные кольца, листва зашумит свадебной песней, и месяц будет наш посаженый отец. Люблю… «

Когда лодка вошла в узкую протоку и деревья подступили с двух сторон, Алексей положил весло вдоль борта и тихо лег рядом с Софьей. Она повернула голову.

— Алеша.

Это было сказано так тихо, что трудно было понять, впрямь ли она назвала его по имени или почудилось давно ожидаемое.

Течение протоки подхватило лодку и понесло к другому озеру, туда, где на далеком берегу в самодельном шалаше спал, не видя снов, кучер Игнат и паслись нестреноженные кони, которым перед дальней дорогой дали наесться вволю.

В описываемое нами время Алексею Петровичу Бестужеву, графу, сенатору, главному директору над почтами, кавалеру ордена Святого Андрея Первозванного и вице-канцлеру России было пятьдесят лет. Манштейн, автор» Записок о России «, характеризует Бестужева как человека умного, трудолюбивого, имеющего большой навык в государственных делах, патриотичного, но при этом гордого, мстительного, неблагодарного и в жизни невоздержанного. Другая современница Бестужева, императрица Екатерина II, также отдает в своих мемуарах должное уму и твердости его характера, но при этом не забывает добавить, что вицеканцлер, а потом канцлер, был пронырлив, подозрителен, деспотичен и мелочен. Подведя итог, можем сказать, что Алексей Бестужев был прирожденным дипломатом и интриганом европейской выучки.

Семейство Бестужевых за трудолюбие и образованность выдвинул на активную государственную службу Петр I. Отец, Петр Михайлович Бестужев, долгие годы был резидентом в Курляндии, старший сын Михаиле занимал такую же должность в Швеции. Младший, Алексей, самый даровитый и честолюбивый, начал свою карьеру в девятнадцать лет, поступив по воле Петра I на службу курфюрсту Ганноверскому. Когда курфюрст стал английским королем Георгом I, Бестужев остался при нем камер-юнкером и даже ездил в качестве посла в Россию к Петру I.

Потом Бестужев в течение двух лет служил при дворе вдовствующей герцогини Курляндской Анны Иоанновны в должности оберкамер-юнкера, а в 1720 году стал русским резидентом в Дании и оставался на этом посту многие годы.

Алексей понимал, что за границей на дипломатических постах трудно добиться высоких чинов и почестей, и всеми силами рвался в Россию. Честолюбивые стремления эти не раз ставили его в затруднительное положение, и только природная изворотливость и случай помогли этой умной голове удержаться на плечах.

Еще в 1717 году в бытность камер-юнкером Алексей Петрович решил испытать счастья и отправил бежавшему из России царевичу Алексею письмо, в котором называл сына Петра» будущим царем и государем»и предлагал себя в услужение: «Ожидаю только милостивого ответа, чтобы тотчас удалиться от службы королевский, и лично явлюсь к Вашему Высочеству».

К счастью, для Бестужева милостивого ответа не последовало. Царевич Алексей уничтожил это письмо, а когда в России началось трагическое следствие, и устно не показал на ретивого камерюнкера. Многие приверженцы Алексея кончили жизнь на, плахе, а Бестужева беда обошла стороной. И хоть натерпелся oт страху, это не убавило в нем прыти, не убило вкуса к пряной закулисной интриге. Он решил держаться сына Алексея — великого князя Петра, веря, что рано или поздно тот займет русский трон.