Загадкой среди волчат была мисс Тундра. Это была трезвая, сдержанная и нежная натура. У нее было совершенно необычное, добродушно – насмешливое выражение «лица» благодаря серым «очкам» и поднятым вверх уголкам рта. Если вопреки всем уверткам и барахтанью нам удавалось взять ее на руки, она в конце концов с удовольствием «ехала верхом», либо мягко поднимала лапу в знак того, что воспринимает все это не иначе как с иронией.

С остальными волчатами у нее были весьма странные отношения. Мы даже склонны были полагать, что она недолго прожила бы в естественной среде. Она была, что называется, белой вороной. Случалось, мы брали ее на руки или – изредка – приводили в барак, который пока что оставался пугалом для волчат, и, когда она возвращалась в загон, волчата, соблюдая весь церемониал встречи, наваливались на нее, подминали под себя и единодушно кусали в течение нескольких минут, как бы желая начисто вытравить из ее шерсти дух того чуждого и неведомого, с чем она соприкоснулась. Похоже, это нравилось ей – на первых порах. Она была загадочная натура.

23 августа мисс Тундра расцвела. За какие-нибудь пять минут она неузнаваемо изменилась, и я до сих пор не пойму почему. Крис сказал: «Она просто решила, что жить весело». То был еще один пример волчьего преображения.

Дело было так. Мы в полном составе гуляли на наших излюбленных песчаных отмелях. Все волчата, кроме Тундры, убежали вперед, мы с нею остались одни.

Я сделала вид, что копаю нору. Она не убежала, а подошла ко мне, внимательно посмотрела в ямку и принялась копать с другой стороны. Я шлепнула ладонью по песку и выбросила вбок руку – этот жест я часто пускала в ход раньше, играя с Курком и Леди. И Тундра поняла меня – начиналась игра, начиналась забава.

Ее глаза засверкали, и она ответила мне таким же жестом. Затем она бросилась бежать (вот и все, подумала я), но тут же примчалась обратно и перескочила через меня. Я поднялась на ноги и, как на пружинах, прыгнула на нее. Она отскочила и прыгнула на меня.

Заслышав смех и возню, остальные волчата бросились к нам. Впервые в жизни мисс Тундра произвела впечатление на всю стаю. Ее грива и мех на лапах распушились, она словно проснулась. Удивленный и обрадованный Крис тоже был тут как тут. «Да ведь она красавица, если не спит на ходу», – сказал он.

Тундра наморщила нос и щелкнула зубами, повернувшись к волчатам. Она вся была как наэлектризованная. Она преобразилась. Схватив кость, она помчалась прочь, я – за ней.

Начиная с этого дня мисс Тундра была дерзка, весела и решительна.

Алатна была самой прелестной из волчиц, которых мы знали. Мисс Тундре суждено было стать самой чудесной.

Бурная тема осени нарастала: среди зелени и желтизны тундры запестрели красные пятна. Но олени еще не появлялись. За весь август мимо нас прошли всего три самца – одиночки, у двух первых рога были в бархате, у последнего залиты кровью. Бархат сошел с них, и лишь двухфутовый лоскут свешивался с самого высокого кончика наподобие покрывала, свисающего со средневековой прически. Пройдет ли основной поток осенней миграции через здешние места, как и в прошлом году? Это казалось маловероятным: предшествующее ей коловращение теперь начиналось далеко вверх по Истер-Крику.

Волчата надевали свои осенние шубы. Черный остевой волос в шесть дюймов длиной начал прикрывать густой кремовый мех и молодой подшерсток. Волчата становились взрослыми волками.

Расцветка тундры делалась сочнее день ото дня. Зелень исчезла. В долгих полярных сумерках красный цвет густел и так тепло мерцал внизу, среди желтых пятен под нашей горой, что взгляд невольно тянулся к нему, как к огоньку. На длинных террасах за рекой тундра была рыжевато-коричневой с красной подложкой и напоминала теплое живое тело под тусклой шерстью. И тем не менее краски продолжали густеть. В сумерки сам воздух, казалось, был насыщен цветом. Террасы возвышались одна над другой широкими малиновыми ступенями, а поверх них грозно смотрели горные вершины, седые от снега, сквозь который проглядывала чернота камня; сейчас они имели куда более устрашающий вид, чем впоследствии, когда стали совершенно белыми.

Не знаю, то ли последний перед ледоставом визит Энди, то ли сама осень навеяла на нас уныние. В тот вечер мы просматривали почту. По крыше барабанил дождь, в изголовье кровати, шипя, ярко полыхал фонарь.

Нас особенно огорчила полученная с почтой статья о видовом фильме, из которой явствовало, что природа в этом фильме сильно приукрашена.

– Порой мне страшно хочется откровенно скучной правдивости и размаха, – задумчиво проговорил Крис.

То был час трезвой поверки всей нашей жизни.

– Я не оправдала твоих надежд, – сказала я, по-детски напрашиваясь на утешение.

Крис улыбнулся и обнял меня.

– Я добился такого, о чем не мог и мечтать. Я забрался сюда, на хребет Брукса. Я живу не в палатке, а в доме! У меня есть печка, примус, персики, виноград, помидоры, мясо!

Следующие несколько дней я хандрила. То была всего-навсего тоска по женскому обществу, хоть я и не отдавала себе в этом отчета. В последний раз я видела женщину много месяцев назад. В день рождения моей матери чувство тоски достигло предела. Пустяковый случай из моей жизни, казалось навсегда позабытый, вспомнился мне, – вероятно, – потому, что он говорил о возможности человеческого общения, и прежде всего с женщинами. Как-то раз, путешествуя, мы с матерью остановились переночевать на одной ферме. Утром, после того как мы позавтракали одни в столовой, мать пошла к приветливым хозяевам в большую опрятную кухню, чтобы налить себе еще кофе. Вся она – волосы, лицо, глаза – была словно соткана из солнца. Для занятых работой женщин это был момент непринужденности и веселья – покойная приветливость вошла в самую гущу деловитости. Момент, когда встречающиеся в пожатии руки, человеческая доброта внушают неожиданную уверенность в себе. Момент, бесконечно далекий от той минуты, когда человек говорит: «Ах, я никогда не думал, что мне придется так умереть».

Вместе с этим воспоминанием пришло и другое, словно из глухой лесной чащи, – ибо так уж перемешиваются воспоминания у человека, который никогда неотходит так далеко от животного, какмы склонны предполагать, – предсмертный крик какого-то маленького зверька в ночи: «Я не хочу умирать!»

В тот вечер я вышла под открытое небо и долго стояла одна за бараком.

Было тихо. С реки доносился слабый шум, тонувший в бурях и треволнениях августа и первой половины сентября. Огромная, в четверть заснеженного горного массива вверх по Истер-Крику, луна поднималась из-за гор, озаряя небо синим светом. У меня под ногами светлела, в один цвет с тундрой, скошенная крыша барака. Внизу, у подножья горы, царила тьма.

Было холодно – наверное, даже очень холодно. Но природа словно заново являлась взгляду – та самая «природа», которую так легко любить в умеренном поясе и которая была забыта, о которой не вспоминалось здесь. Все казалось каким-то благожелательным, милым, восхитительным, словно исполненным какой-то отзывчивости: то начиналась «арктическая эйфория».

Наутро краски исчезли. Горы и тундра были того неимоверного серо – коричневого цвета, какими их видишь, когда они выходят из-под снега.

Погода была чудесная – солнечная, тихая. По реке плыла шуга, затвердевая льдом у берегов. Волчата были зачарованы тонкой ледяной окаемкой, наросшей по краям луж. Они ступали на нее, проваливались, били по ней лапами, уносили в зубах кусочки льда.

Ночь на 19 сентября была такая холодная, что я ушла чистить зубы в барак, хотя нутром чувствовала, что сегодня должна быть «иллюминация». Когда я выбежала на зов Криса, у меня перехватило дыхание.

Огни северного сияния нависали над самой головой и заполняли все небо… Мягкая белизна, неохватно широким поясом простершаяся с востока на запад, и сквозь нее просвечивают звезды. Яркие пятна света на севере и на востоке, берущие начало в каком – то невидимом сиянии за горами. Какое жизнеподобие! Какая живость и подвижность в самой структуре!