Я вздохнул и положил письмо в карман. На самом деле в нем не было ничего существенного.

Все последующие месяцы погода была особенно отвратительной: был сезон сплошных ливней и жестоких ветров, а температура по ночам была такой, что мне приходилось класть поверх одеяла еще два пальто. Однако мистер Коллопи упорно игнорировал ночную непогоду. Частенько он покидал дом около восьми вечера, и знакомые говорили мне, что его прячущуюся под промокшим зонтом фигуру нередко можно было встретить с краю небольшой толпы, собирающейся на уличный митинг на углу Фостер-плейс и Эбби-стрит. Его посещения не имели никакого отношения к целям или темам этих митингов. Он ходил туда, чтобы прерывать ораторов своими критическими замечаниями, при этом неизменно подразумевал свои таинственные занятия. Его основное требование состояло в том, что сперва надо заняться наиболее неотложными вещами. Если митинг защищал забастовку против низкой заработной платы на железных дорогах, он с яростью отвечал, что инертность Корпорации для страны является гораздо более скандальной и насущной темой.

Однажды вечером он пришел домой насквозь промокшим и, вместо того чтобы сразу улечься в постель, сел возле плиты, ища утешения в своем глиняном горшке.

– Папа, ради Бога, иди спать, – сказала Анни. – Ты вымок до нитки. Отправляйся в постель, а я приготовлю тебе пунш.

– О, нет, – сердито ответил он. – В такой ситуации мне поможет закалка старого игрока в херлинг.

Конечно же, на следующее утро он схватил жестокую простуду и вынужден был оставаться в постели несколько дней, выполняя все предписания Анни, что, однако, не помешало ему оставаться все таким же домашним деспотом. Постепенно простуда пошла на убыль, но когда мистер Коллопи начал снова спускаться вниз, его движения были неуклюжими, он громко жаловался на боли в суставах. Подниматься вверх по ступенькам стало для него пыткой, поэтому он устроил себе уборную прямо в спальне, как во времена миссис Кротти. Его состояние и в самом деле было тяжелым, и я предложил по дороге в школу зайти вызвать доктора Бленнерхассетта.

– Боюсь, – ответил мистер Коллопи, – что этот достойный человек ни черта не смыслит в медицине.

– Но он может кое-что понимать именно в вашей болезни.

– Ну, ладно.

Доктор Бленнерхассетт явился с визитом и заявил, что у мистера Коллопи жестокий ревматизм. Он прописал лекарство, которое Анни принесла из аптеки, – красные пилюли в круглой белой коробке с надписью: «Таблетки». Он также, насколько я помню, сказал, что прием сахара пациентом должен быть радикально сокращен, алкоголь нельзя употреблять ни при каких обстоятельствах, что надо проявить силу воли, начать делать легкие физические упражнения и как можно чаще принимать теплые ванны. Не знаю, последовал ли мистер Коллопи всем этим советам или хотя бы одному из них, но его состояние продолжало неделя за неделей ухудшаться. Он начал пользоваться палкой, но все равно мне приходилось помогать ему преодолевать короткое расстояние между креслом и кроватью. Мистер Коллопи сделался настоящим инвалидом, и характер его от этого не улучшился.

Однажды вечером, когда я должен был в очередной раз посетить занятие в школе покера Джека Миллоу, в голове моей созрел хитрый и коварный план. В тот раз мы должны были собраться довольно поздно – в половину девятого, по-видимому потому, что Джек должен был куда-то пойти или у него было какое-то дело. Я перевел свои часы на час вперед и, преисполненный надежд, постучал в дверь поблизости от Меспил-роуд, когда в действительности было только половина восьмого. После короткой паузы мне открыла Пенелопа.

– О, ты так рано! – воскликнула она очаровательным грудным голосом.

Я с достоинством прошествовал в холл и ответил, что уже половина девятого. И показал ей свои часы.

– Твои часы сошли с ума, – сказала она, – но милости прошу. Не желаешь ли чашечку кофе?

– Конечно, хочу, Пенелопа, если ты составишь мне компанию.

– Подожди минутку.

Неужели моя маленькая уловка удалась? Судя по всему, мы были в доме одни. Совершенно идиотские мысли стали приходить мне в голову, мысли, которые нет необходимости здесь приводить. Мне еще никогда не приходилось бывать в подобных ситуациях. На память стали приходить имена различных знаменитых сластолюбцев и распутников прошлого, затем я подумал, а как бы на моем месте повел себя мой брат. Но тут вошла она, неся кофейник, бисквиты и две изящные маленькие чашечки. При свете ее подпоясанное платье показалось мне элегантным, скромным и слегка таинственным; хотя, возможно, я просто подпал под очарование его хозяйки.

– Ну, Финбар, – сказала она, – выкладывай мне все новости, и смотри ничего не утаивай.

– Нет у меня никаких новостей.

– Не верю. Ты что-то скрываешь.

– Честное слово, Пенелопа.

– Как поживает Анни?

– С ней все в порядке. Она никогда не меняется. Она даже одевается всегда одинаково. А вот бедного мистера Коллопи скрутил ревматизм. Он полностью рассыпался, беспомощен и зол сам на себя. Несколько месяцев назад он каждый вечер выходил под дождь и не возвращался, пока не вымокал до нитки, и вот теперь наступила расплата.

– Бедный мистер Коллопи!

– А как насчет бедного меня? Я теперь, находясь дома, должен играть роль сиделки.

– Ну, у каждого бывает время, когда он нуждается в помощи. Ты тоже состаришься и, возможно, станешь беспомощным. Как тебе это понравится?

– Даже представить себе этого не могу. Вероятно, я просто суну голову в газовую духовку.

– Но если у тебя будет сильный ревматизм, ты не сможешь сделать даже этого. Ты не сможешь наклониться и согнуться.

– А если я позову тебя, чтобы ты помогла мне сунуть голову в духовку?

– Ах нет, Финбар, это было бы нехорошо. Но прийти я бы пришла.

– Для чего?

– Чтобы ухаживать за тобой.

– О Боже, как это было бы прекрасно!

Она рассмеялась. Должно быть, своим последним замечанием я позволил проявиться своим истинным чувствам. Я действительно имел в виду именно то, что сказал, но мне не хотелось бы показаться слишком нахальным.

– Не хочешь ли ты сказать, – улыбнулся я, – что мне обязательно надо подхватить тяжелую и неприятную болезнь, чтобы ты пришла навестить меня?

– Ну конечно нет, Финбар, – ответила она. – Но я боюсь мистера Коллопи. Однажды он назвал меня дурно воспитанной школьницей. И все из-за того, что я на улице сказала ему, что шнурки его башмаков развязаны.

– Шнурки сапог, ты хотела сказать, – поправил я. – Да ну его к черту, этого мистера Коллопи.

– Нет, нет и нет!

– Он действует мне на нервы.

– Ты проводишь в вашей кухне слишком много времени. И недостаточно часто выходишь из дома. Ты когда-нибудь ходил на танцы?

– Нет. Я не знаю даже азов танцев.

– Как жаль! Я должна научить тебя.

– Это было бы великолепно.

– Но первым делом мы должны раздобыть где-то граммофон.

– Думаю, я мог бы это устроить.

Начало нашего разговора, как можно видеть, было довольно тривиальным и беспредметным, и его окончание было таким же. В конце концов я набрался смелости и взял ее руку в свою. Она не попыталась вырваться.

– Что бы ты сделала, если бы я поцеловал твою руку?

– Ну-ну! Я, наверное, закричала бы так громко, что переполошила бы весь дом.

– Но почему?

– Потому!

И переполох действительно начался, но его источник оказался в холле. Это вернулся Джек Маллоу с двумя приятелями. Пристраивая свои пальто на вешалку, они орали на весь дом. И мне, увы, пришлось переключить свой пребывающий в смятении ум на проблемы карточной игры.

Забавно, но в тот раз я выиграл пятнадцать шиллингов, и от всех событий вечера, не исключая маленькую прелюдию наедине с Пенелопой, домой шагал в веселом настроении. Я выбрал путь через Уилтон-плейс, укромный закоулок треугольной формы, вечно погруженный во тьму и почти не используемый для движения транспорта. Я знал со слов своих товарищей, что это место часто посещали проститутки самого низшего пошиба и их неразборчивые клиенты. Подходя к небольшой группе из пяти или шести грубиянов, прячущихся в тени, я услышал тихое хихиканье. При моем приближении они благоразумно умолкли. Но, пройдя не более двух ярдов, я услышал три слова, произнесенные голосом, который, я мог бы присягнуть, был мне знаком: