Ритка подскочила, приволокла картину и жестом попросила убрать с журнального столика все лишнее. Я сдвинула к краю чашки и глубокую конфетницу, журналы переложила вниз. Девушка старательно разрывала скотч и оберточную бумагу, и круглое личико просияло, когда на свет показалась сама картина.

— Вот, держи, - она протянула мне небольшой холст в очень простой черной раме. - Я закончила ее. Помнишь, мы договаривались? Давно, правда, несколько лет назад, но…я закончила ее.

Помнила. И воодушевления не испытывала. Рита ту картину, которую еще на свадьбе мне пыталась всучить, наконец-то доделала. Теперь все в цвете было, но не сказать, что цвета прибавилась. Я была нарисована в черно-белых тонах - белая растянутая майка с чужого плеча, широкие черные штаны с белыми полосками по бокам. Волосы черны как смоль, такого же оттенка, что и рукоятка ножа. А кожа белее снега, и именно кожа давала понять, что это картина, а не фотография.

Напоминания о прошлой жизни преследовали со всех сторон, а я не была к ним готова. И картина эта была своего рода окном к жизни Саши Волковой, которой я не стыдилась, но и вспоминать не хотела.

Ритка преданно заглядывала мне в лицо, прижимала к себе картину, как любимого ребенка, и с замершим сердцем ждала моей реакции. Я сухо поблагодарила, с натянутой улыбкой картину взяла, решив при первой же возможности сжечь, как и розу недавно, и выпроводила полубезумную художницу из своего дома. Картину спрятала в глубинах большой гардеробной, лицевой стороной к стене.

Вечером перед отъездом позвонила сиделка моей бабки. Сухим и деловым тоном полюбопытствовала, смогу ли я подъехать и если да, то когда.

— А прямо сейчас, - заявила я, на расстоянии ощущая чужое недовольство.

— Уже поздно, - напомнила женщина, и тут же на заднем фоне раздался дребезжащий и вечно недовольный голос старухи, насылающий кары на голову незадачливой женщины.

Через час я уже была у нее дома, стойко не обращая внимания на неодобрение, волнами исходившее от сиделки. Кофе попросила и прошла внутрь спальни, пропитавшейся лекарствами и болезнью.

— Здравствуй-здравствуй.

— И вам не хворать.

Бабуська прищурила подслеповатые глаза, полные энергии и жизни, изучила меня с головы до ног, и увиденным осталась, мягко говоря, недовольна.

— Таких, как я, в гроб кладут. А ты еще хуже меня.

Кожа у старухи была как наждачка, болезненно-желтая, обескровленное лицо, ввалившиеся глаза и выступавшие вены дополняли картину. Я кивнула.

— Спасибо. Последнее время я просто купаюсь в комплиментах.

— Да не за что. Расскажи что-нибудь, - она властно махнула рукой, как привыкла, и с трудом устроилась на подушках. - Мне скучно.

— Вы за этим меня поздно вечером вызвонили?

— Но ты же приехала, - резонно заметила старуха. - Рассказывай.

Поведала ей о том, где была в последнее время, кого встречала. Об общих знакомых рассказала, которые, как ни странно, у нас имелись. Элеонора Авраамовна слушала с неподдельным интересом, цепкие глаза лихорадочно сверкали. Когда сиделка попробовала заикнуться о времени, старуха далеко ее послала, когда же та напомнила об ослабленном здоровье, она послала ее еще дальше.

— В отпуск уезжаю, - сказала я. - В Аргентину.

— Полезное дело, - одобрила старуха. - Хорошо там.

— Везде хорошо. Особенно при деньгах.

— Не буду спорить. Как благоверный?

— А что ему? Жив, здоров. Что ему сделается?

— Я так о своем кобеле всегда говорила. Был у меня кобель, кокер спаниэль, - ее в воспоминание ударило, что в последнее время случалось чаще обычного. - Добрейшая кобелина, глаза - корова от зависти разрыдается. Живучий, гад. Двух моих мужей пережил.

— И что?

— Что, что? Ко мне всегда гости приходили, спрашивали про мужей, а я им - нету. Соизволили умереть-с. Они - а собака твоя? Атосик как? А Атосик, говорю я, жив, здоров. Что ему, кобелю, сделается?

Я невесело рассмеялась. Сиделка за дверью громко фыркнула, показывая свое отношение к рассказу. Мы обе не обратили на нее никакого внимания.

— Рассказывай, - приказала старуха и угрожающе ткнула в меня пальцем. - И не увиливай.

Я даже отнекиваться не стала, как делала это с Ритой. Во-первых, старуха была достаточно умна и опытна, что неоднократно подтверждалось в теории и на практике. Во-вторых, она все равно скоро умрет, так что, можно сказать, унесет тайны с собой в могилу. К смерти я никогда не испытывала должного подобострастия и обходилась с ней без пиетета.

Рассказывать абсолютно все я не стремилась, это бы и не вышло. В наших отношениях с Залмаевым было много такого, чего другим никогда не понять, не принять, да и вообще знать не следует. Это было только между нами, определенные тонкости, тайны и…много чего еще личного. Но в общих чертах изобразить ситуацию все-таки получилось. “В общем” - все было достаточно прозаично.

— Он думает, что я специально все подстроила. С самого начала.

— А это не так? - мягко улыбнулась Элеонора Авраамовна.

— Нет. Я все сама сделала и именно так, как хотела и продумывала. Но не так, как думает он.

— И что теперь делать будешь?

Ей это все было интересно в той же степени, что и сюжет детектива.

— Не знаю.

— Расстраиваешь ты меня.

— От одного его слова может рухнуть вся моя жизнь. Вся. Не понятно?

— Это как раз понятно. И что? Чего он хочет?

Я практически смаковала это слово.

— Мести.

— Для обычного любовника из далекого прошлого, пусть вы и разошлись не самым лучшим образом, он старается слишком сильно. Да и ты принимаешь все близко к сердцу, что тебе вообще-то несвойственно.

Я замялась, подбирая то нужное, что сможет емко охарактеризовать наши отношения.

— У нас есть…история.

— Она есть у всех. Даже у вас с Романом.

Она закашлялась, побагровев лицом и задыхаясь. Вбежала сиделка со стаканом воды и бросилась к старухе. Пока та ее поила, вода стекала по морщинистому подбородку, выливаясь на одеяла и ночную рубашку. Напившись, старуха жестом попросила женщину выйти из комнаты и оставить нас одних.

— Саша, ты решила окончательно меня добить? Чему я тебя столько лет учила? Что замолчала? Ну?

— Я все прекрасно помню. Антон до сих пор как привязанный ходит.

— Так в чем проблема? Даже не думай пользоваться теми же средствами, что и он. Это мужские игрушки. Я учила тебя быть женщиной. Сделай так, чтобы он думать забыл про месть.

— С ним я так не хочу.

— Насколько я помню, ты никогда не принадлежала к породе женщин, относящихся к сексу с особым чувством. Ты и в этом была весьма расчетлива, впрочем, как и во всем остальным, что всегда являлось твоим несомненным плюсом, Саша. Что мешает на сей раз?

Старуха с любопытством на меня уставилась, ожидая ответа. Я поднялась из глубокого кресла, забрала со стола сумочку и легко пожала плечами.

— Не хочу.

— Боишься, что не захочет?

— Почему не захочет? Он себе в удовольствиях отказывать не любит. Я не хочу.

— Ну, смотри сама, конечно. Я все сказала. И вообще, Саша, постарайся утихомирить свои эмоции.

Она тут же потеряла ко мне всякий интерес, переключилась на свою сиделку, которой давала какие-то указания, а я тихо пошла к выходу. На душе стало почти невыносимо муторно.

Моя интуиция была развита достаточно хорошо, во всяком случае, лучше, чем у многих. Я не считала свою способность предугадывать определенное развитие событий интуицией. Здравый смысл, смешанный с логикой и умом - не более. Эти три компонента имелись у меня в нужном количестве. У других пусть будет шестое чувство.

В глубине души я понимала, что просто так не улечу. Поэтому спокойно восприняла сообщение Болеца о переносе вылета. У меня появлялось несколько дней форы и ничего более.