— Вы поглядите на его сутулую спину! Даже верблюды, эти великолепные животные, могли бы позавидовать спине нашего наимудрейшего и наикрасивейшего родственника! — голосом, полным рахат-лукума, облобызал слух всех присутствующих в Зале Отдохновений средних лет мужчина с треугольной белой бородой — лунный перелив расчесанных прядей выдавал в нем чистокровного асара. На его голове красовался алый тюрбан с золотой каймой.

Со всех концов комнаты раздался дружный смех.

Спина Бел-Гамидина согнулась еще сильнее. Ее не смогли бы распрямить даже мягчайшие диваны, в которых можно было утонуть, как в бассейне.

— Вы только поглядите на его мохнатую шкуру! На ее цвет! — поддержал игру другой родственник Бел-Гамидина, худосочный асар с раздвоенной бородой и в высоком, узком темно-синем тюрбане. — Я бы отдал все сокровища моего рода, только бы повесить на стену такую шкуру, как у нашего немерзнущего родственника!

Из уст окружающих сорвались очередные клубы разноцветного дыма и разноголосый смех.

Бел-Гамидина жгло изнутри. Ему казалось, что по нему топчутся… Что ж, в каком-то смысле так оно и было. Под его шкурой, полностью покрытой густой шерстью цвета пальмового листа, пылала ярость, и даже небольшие фонтаны, установленные по углам зала Отдохновений, чтобы охладить его, не смогли бы пригасить ее.

Его болящее во всех суставах уродливое тело, которое ему дали взамен настоящего, того, в котором он появился на свет из чрева матери, он ненавидел всей душой, он был мерзок сам себе до крайности. Бел-Гамидин сидел, сильно вытянув шею и смотря прямо перед собой, чтобы даже краем глаза не поймать взглядом собственные плечи, руки, ноги или брюхо. Его новая шея не была предназначена, чтобы ее вытягивать, — она была короткой и широкой, но он все равно ее тянул и тянул, как кувшин из колодца. Его приводил в ярость сам вид его родственников, поэтому он сидел к ним спиной, глядя сквозь тонкие просветы в резной решетке окна на внутренний двор Алого дворца. Бел-Гамидин пытался вдохнуть аромат розовой воды в фонтане, свежесть ветерка, шевелящего листья лимонных деревьев, пытался уловить тоненькие голоски заводных игрушек, которые где-то там, в мягкой тени сада, звеня суставами, выплясывают для Аль-Энеги, любимой племянницы Алон-Ан-Салема. Бел-Гамидин хотел туда, и его новое тело было с ним согласно в этом порыве, его тянуло в этот сад, будто арканами ловцов удачи. Его новое тело более подходило для деревьев и ветвей, для крон и листьев, чем для душных, задымленных каменных комнат. А еще этого невыносимого общества. Но ему нельзя было покидать родственников во время послеполуденного отдыха — это был один из законов Алого дворца.

Бел-Гамидин был обезьяной. Зеленой обезьяной. Это было наказание, которому подверг его Алон-Ан-Салем, дальний и ненавистный родственник, под чьим кровом он жил. Великий визирь Ан-Хара и прочие члены его семьи считали и говорили, что Бел-Гамидин еще легко отделался, и ему дòлжно каждое мгновение своего жалкого существования восхвалять бесценную щедрость и снисходительность его добрейшего мудрейшества, поскольку за подобный дерзкий, предательский и ужасный проступок мучительная смерть в яме со скорпионами была целиком и полностью заслуженной. Но великий Алон-Ан-Салем не отнимает жизнь у родственников, он не проливает в пески их кровь, даже если в ней общего с его кровью одна капля. Проступок же Бел-Гамидина заключался в том, что он полюбил прекрасную племянницу хозяина Алого дворца, кареокую Аль-Энеги. Именно поэтому теперь он должен день ото дня выслушивать насмешки и терпеть побои от каждого, даже самого жалкого из своих родственников.

Вот и в тот день, о котором идет речь, Бел-Гамидин терпел унижения и задыхался от кальянного дыма, когда вдруг из коридора раздался какой-то шум, из-за чего даже муж его сестры, черед которого был придумывать шутку, запнулся на полуслове.

В следующее мгновение в зал Отдохновений с криками и ужасающим ревом стремительно ворвались два человека. Один из которых был белокожим, а другой…

Родственники великого визиря Ан-Хара в первую секунду застыли от неожиданности и ужаса на своих пирамидках из подушек с кальянными трубками в зубах, но белокожий чужак с ходу рубанул мечом по столу, расколов сделанные из воска и покрытые эмалями фигурки свечных шахмат, а чернокожий великан раскрутил в воздухе над головой огромный ятаган, дополнив свое действие зловещим хохотом. Этого оказалось достаточно, чтобы все присутствующие бросились кто куда, главное, чтобы подальше от этих двух безумцев, с криком: «Бергары!!!».

— Трусы! — прогремел Аэрха, глядя вслед теряющим курносые туфли на бегу вельможам. — Недостойные быть мужчинами!

— Может быть, это евнухи? — улыбнулся Ильдиар де Нот, оглядывая зал Отдохновений.

— Верно! Целый дворец евнухов! — захохотал Аэрха, опуская голову в каменную чашу углового фонтанчика и тем самым освежаясь; смех под водой превратился в бульканье. — И главный евнух — Обезьяний Шейх! Если их султан узнает…

— Уж мы позаботимся, чтобы узнал, — пообещал Ильдиар, разглядывая учиненный их появлением погром: убегая, вельможи опрокинули несколько столов и раскидали бесчисленное количество блюд. — Не желаешь ли подкрепиться, благородный Аэрха?

— Великая глупость — не съесть плод, сорванный с ветки! — Великан подхватил с низкого резного столика огромное блюдо, заставленное зефиром, и просто наклонил его в широко раскрытый рот. Не менее двух дюжин перламутровых пирожных исчезло в нем без остатка.

Ильдиар де Нот не отставал — взял в руки виноградную гроздь размером с добрую телячью ногу и начал жадно обрывать зубами ягоды, заедая их рахат-лукумом.

— Эхо от наших голосов уже вырвало из барханов корни этого дома? — с набитым ртом поинтересовался Аэрха.

Ильдиар не ответил — он даже престал жевать, вдруг поняв, что в зале они с бергаром не одни.

— Что это такое? — Ронстрадский паладин не мигая глядел в два звериных глаза на уродливой морде зеленой обезьяны, с любопытством их разглядывающей. Странно внимающее каждому слову существо сидело у окна на выстеленном ковром подоконнике.

— Всего лишь зеленая обезьяна, — пояснил Аэрха. — Как говорит пустынная поговорка: «Если обезьяна не укусила тебя, не обращай на нее внимания»… Любимец Обезьяньего Шейха, наверное.

На эти слова зверь искривил выступающие вперед губы, обнажились желтоватые клыки и зубы. Кажется, обезьяна усмехнулась. «Любимец…».

— Скажи мне, Аэрха, — проговорил паладин, пытаясь уловить, понимает ли его слова зеленая обезьяна, но, должно быть, ее больше ничего не интересовало, кроме собственных обезьяньих мыслей, — почему ты помогаешь мне? Почему отправился, рискуя жизнью и вновь обретенной свободой, в Алый дворец вместо того, чтобы исчезнуть в песках?

— Каждый, кто когда-либо встречал Обезьяньего Шейха, — начал бергар, развалившись среди шитых подушек, — хранит в сердце для него слова, которые должны быть непременно вложены в его уши. Рожденный в Полдень ничего не боится. Он не боится неволи, но более того он не боится свободы, которая во стократ ужаснее, так как рисует в наших глазах миражи противоречивого будущего. Аэрха не боится смерти, не боится жизни — он был рожден в полдень, а скорпионий час — самое жестокое время в пустыне. Слова, которые Аэрха хранит в сердце для Обезьяньего Шейха, заслуживают того, чтобы он их услышал. Ведь он говорит вещи, которых нет. И мой брат может быть жив. А еще…  — бергар усмехнулся, — тот, кого вы называете сильномогучим духом, попал к тебе в услужение, маленький белый человек, а он — мой единственный друг уже многие годы. Наши с ним пути связаны нитями фаланг.

Ильдиар кивнул, понимая, что по сути Аэрха ничего так и не сказал. Можно ли доверять тому, кого встретил на земле негодяев всего лишь несколько часов назад? Правда ли то, что общая напасть сплачивает? Или незнакомец втирается в доверие и когда-нибудь предаст? Не слишком ли он неестественно прямолинеен и притворяется, а потом, при удобном случае, вонзит нож в спину? Возможно ли это вообще, если речь идет об Аэрхе Рожденном в Полдень? Бергар… Варвар из рода тех, кто, как говорил Сахид Альири, не имеет даже своего языка. Мог ли Кариф ошибаться? Мог ли не знать, что бергары, эти черные как антрацит люди пустыни, не только прекрасно умеют говорить, но еще и мудры, ведь речи Аэрхи не позволяют сомневаться в его мудрости? Загадка, ответ на которую может стòить жизни.