— Это время, — сказал асар. — Но сколько же тебе лет?

— Одиннадцать тысяч и восемьсот восемьдесят оборотов солнца, или тридцать три года.

— Тридцать три года…  — вздохнул Сахид Альири. — Незавидная участь. Но почему ты здесь?

— Я будто горшок с цветком. С увядающей гюль…  — Довольно крупный кусок губы откололся во время произнесения этих слов. Он упал на колени сына визиря и раскрошился от удара. Новообразовавшаяся дыра чернела до середины левой щеки, обнажая зубы и шевелящийся во рту язык. — Я лелею надежду, что, пребывая здесь, смогу охладить внутри себя землю, корни, стебель, листья и лепестки настолько, что они выживут. Пускай уснут, но будут присутствовать, будут хотя бы видеть сны, потому что главное для меня — это видеть.

— И ты веришь, что холод поможет тебе заснуть?

— Нет.

— Но тогда, как же…

— Вера и надежда различны, словно близнецы, которых все путают… Я рад только, что могу быть здесь, и разговор с тобой, ловец удачи, стòит моих последних сил… Я вижу тебя, я познаю тебя, я хочу понимать тебя. А если засну, хочу помнить о тебе. Это место подарит мне покой. Погляди вниз…

— Это место?

Сахид Альири осторожно повернулся и глянул через парапет. Несколько долгих, как каторжный день, мгновений асар не мог оторвать от них взгляда. Около дюжины фигур, напоминающих застывшие в гротескных позах статуи, стояли в огромном глубоком колодце. Ледяные торсы, покрытые множеством витых узоров, ледяные руки, напряженные в мышцах и тянущиеся кверху, рты, разорванные в криках.

— Это тюрьма для эйренибов и борров, духов льда и снега. Преданные отцу ловчие духов пленили их у Стены Вечного Льда, на далеком севере. Они охлаждают весь дворец, но, помимо этого…

— Вода, — догадался Сахид Альири. — То, что ценится дороже золота. Замороженная вода. У кого в Пустыне есть вода, у того есть власть.

Голем не ответил. Сахид поглядел на него — половина лица зияла прорехами. Левой части рта уже не было. Через правый глаз протянулась ветвистая трещина, уходящая под чалму.

Ловец удачи мучительно захотел хоть как-то помочь этому странному существу:

— Что я могу для тебя…

— Тебе пора идти, — прервал асара голем. — А у меня осталось двадцать одно мгновение тишины…

Сахид Альири кивнул и направился к выходу из коридора. Не дойдя до угла, он вдруг остановился, обернулся и поглядел на зеленую чалму, неподвижную, как будто надетую на голову статуи, что в каком-то смысле было именно так.

— Как твое имя? — спросил он. — Я хочу помнить о тебе.

— Мира» ти.

И Сахид Альири ушел… Ушел, точно зная, что никогда не забудет того, кто носил имя «Человечность».

— … Говорю тебе, не трогай ее, — шепотом проговорил Джан Ферах-Рауд, с волнением и испугом глядя, как его низкорослый друг тянется к черной бархатной ткани.

— А мне вот любопытно, — упрямо ответил непреклонный гном. — И что там может быть такого? Певчая птичка? Или ящерка? А может, Обезьяний Шейх, как его величает наш новый чернокожий друг, держит здесь всего лишь… обезьянку в красной феске? — И Хвали сдернул с клетки ткань. То, что оказалось внутри, заставило даже его, недалекого и поэтому, казалось, бесстрашного, отступить на пару шагов…

Клетка стояла на постаменте красного мрамора, который напоминал обрезанную колонну. И колонна эта находилась в некоем месте, куда незваным гостям соваться совершенно не стоило.

В то время как джинн пытался проникнуть в гарем Алон-Ан-Салема, северный граф Ильдиар де Нот и бергар Аэрха Рожденный в Полдень устраивали погром в восточном крыле Алого дворца, чтобы отвлечь на себя внимание великого визиря, Хвали Гребин, сын Сири из Ахана, и сэр Джан Ферах-Рауд, Грифон Пустыни, и вовсе занимались откровенным разбоем.

То ли потому, что Ильдиар и Аэрха прекрасно справлялись с возложенной на них частью плана, то ли еще по какой-то неведомой причине, но у дверей опочивальни великого визиря почти не оказалось стражи. Двоих оставшихся на посту воинов визиря гном и чернокожий рыцарь зарубили у входа в покои, особо не церемонясь о вопросах чести, — попросту навалились на бедолаг со спины. Джан тут же высокопарно заявил, что рыцарь, находясь во вражьем плену, может не соблюдать благородных правил поединка, а непосредственный Хвали так и вовсе не собирался сокрушаться по поводу метода чьего-либо убийства, главное, что лежат они, эти визиревы прихвостни, не шевелясь, и кровь растекается из-под них по мраморному полу, да к тому же его больше интересовало то, что скрывается за этими резными дверями из вишневого дерева. Гном справедливо рассудил, что Алон-Ан-Салем, будучи одним из самых богатых людей Пустыни, хранит золото и драгоценности в самой глубине своей цитадели — кто мог предположить, что самой дальней частью дворца окажется опочивальня. Но почему бы не поживиться за счет их радушного хозяина — богатство даже его спальни просто не может разочаровать!

Именно поэтому, ворвавшись в покои, Дор-Тегли и чернокожий рыцарь застыли на месте всего через несколько шагов. В их оправдание стòит отметить, что тут действительно было, от чего опешить.

В полутьме опочивальни можно было различить очертания огромной кровати под пышным балдахином, на которой уместилась бы дюжина человек, а также десятки подушек и мягких валиков, медленно плавающих на поверхности пола по всей спальне. Да и пол этот был необычным. Чтобы осознать увиденное, неподготовленному человеку потребовалось бы сперва понять и осмыслить две вещи. Первое: вы только что переступили порог спальни волшебника. И второе: вы только что переступили порог спальни самого великого волшебника Пустыни. И лишь вдумавшись в суть этих двух вещей, вы бы, возможно, примирились с тем фактом, что пола в спальне, собственно, нет, а ноги в туфлях с острыми, загнутыми кверху носками ступают в клубах серой дымчатой массы совершенно беззвучно, не проваливаясь вглубь, но теряясь в ней без остатка. Дымчатая масса, как это ни невероятно, являлась облаком, высушенным при помощи магии и загнанным каким-то чудом внутрь комнаты, но не утратившим своей пышности и легкости. При этом ковер из облака покрылся густым слоем пыли, как будто ему было больше лет, чем самому Ан-Хару.

Переглянувшись, незваные гости медленно двинулись к центру комнаты, ступая на носочках и пытаясь балансировать, как будто шли они по тонкому канату. За ними оставались широкие следы в пыли.

— Не похоже, чтобы здесь было золото, — проворчал Хвали, нагибаясь и зачерпывая ладонью горсть пыли и облака.

Парчовые портьеры, развешенные повсюду, явно не скрывали за собой тайников. Столики на низких ножках были заставлены кувшинами и пустыми блюдами, но все было серым, как в затхлом и унылейшем в своей обыденности сне. Кованые светильники на длинных витых ножках напоминали согбенных горем вдов, а торчащие из центров мозаичных узоров на стенах металлические подсвечники — руки, просящие подаяния.

— Погляди…  — восхищенно произнес Джан. — Кровать покачивается, будто на волнах!

И правда, кровать легонько ходила из стороны в сторону, как лодочка на водах спокойного озера. Балдахин трепетал, и с него вниз на подушки и перины сыпался серебристый водопад — должно быть, отворив двери, чужаки запустили какой-то механизм, и спальня приготовилась к достойной встрече, как она полагала, хозяина — она ожила, и даже кровать затанцевала, сбрасывая с бархатных сводов пыль.

— Покачивающаяся кровать, — перекривил друга весьма удрученный и потому очень ворчливый гном. — Лучше бы здесь были перекочевывающие сапфиры. Перекочевывающие в мои карманы!

— Это же сколько он сюда не заходил, раз здесь так пыльно!

Откинув голову на затылок, Джан с любопытством разглядывал высокий потолок, затянутый плотной темной тканью. Ткань подрагивала и шевелилась, как будто под ней по сводам ползали какие-то большие насекомые. На сетчатую стойку в углу был надет доспех, покрытый серым налетом: размеры его выглядели весьма внушительно — было очевидно, что по молодости Алон-Ан-Салем отличался довольно крупным телосложением.