— Пыль?
Джеймс задрал голову и поглядел вверх, заворожено наблюдая за падением пыли. Ее в воздухе было столько, что казалось, будто кто-то наверху подкатил к краю колодца целый фургон нейферту, наполненный пылью, и принялся сметать все его содержимое вниз. Это было весьма удивительное и с тем странно успокаивающее зрелище.
Что-то шевельнулось в ладони. Джеймс опустил взгляд и оторопел. В своей руке он сжимал серебристую цепочку с флягой. Ту самую, которую он, якобы, только что выронил, будучи наверху. Или не выронил? Зачем же тогда он сюда спускался? Уж, не за ней ли? «Куда вы собрались бежать, мастер Джеймс? На дно колодца?», — как неожиданный и пугающий скрип двери, прозвучал в голове ехидный голосок Крыся.
— Я все еще жив, — успокоил себя паладин, стряхнув с головы успевшую осесть на ней пыль. — И вовсе не собираюсь здесь ничего пить.
Дрожащей рукой он опустил наперсточную флягу в воду. Та стала медленно булькать, напиваясь.
— Это для сэра Норлингтона, а вовсе не для меня, — на всякий случай напомнил себе Джеймс. — Я только наполню ее, закрою крышку и выберусь отсюда. И мне не страшна какая-то пыль…
В ответ совсем рядом раздался женский смех. Паладин вздрогнул, но руки не отдернул, продолжая наполнять флягу, которая хоть и была совсем крошечной, но отчего-то не спешила наполняться.
— Кто? Кто здесь? — затравленно вопросил он пустоту, больше всего боясь, что услышит ответ.
А пыль все падала, и на дне колодца ее было уже предостаточно. Серые лохматые курганы выстроились уже под всеми стенами, и в какой-то момент от одного из них отделилось несколько объемистых клочьев. Они стали медленно приближаться к Джеймсу, постепенно соединяясь и изменяя очертания, тем самым приобретая вид человеческой фигуры. Паладин не был готов сражаться, он не знал, как, не знал, с кем, и его воображение лишь усиливало страх — сердце бешено колотилось в груди. Фляга, наконец, уже наполнилась, но Джеймс продолжал держать ее в воде, не замечая, как немеют пальцы.
— По-твоему, он боится меня, сестричка? — вновь прозвучал тот же смех.
Джеймс был готов поклясться, что узнал его. Да что там говорить — он не перепутал бы его ни с одним другим смехом на свете. У туманной фигуры очертились голова, высокая прическа, прелестное лицо. Предательски знакомое лицо… Пыль вырисовала контуры пышного платья, вросшего кружевным подолом в стену и воду, тонкий корсет, рукава с буфами и обнаженные плечи. В какой-то миг в глубине серой фигуры появился кроваво-красный клубок нитей, начавший стремительно расплетаться: алые волосинки заветвились внутри фигуры, будто кроны деревьев, все расширяясь и расширяясь, заполняя собой всю пылевую оболочку, точно неким жутким каркасом.
— Порой мужчины трусливы, как зайцы, особенно, если это касается нас, — заметил другой голос. Его Джеймс тоже хорошо помнил, как и то, что оба они ни за что не могли здесь звучать. Никак. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
У женской фигуры выросла вторая голова. Это было поистине чудовищное зрелище: выходя из обнаженных плеч, шея раздваивалась, и на каждой сидела своя собственная голова. Они срослись прическами, а волосы, будто живые, стали переплетаться между собой, подчас застилая глаза, залезая щупальцами прядей в ноздри, набиваясь в рот, пробираясь сквозь головы и вытекая обратно наружу через глаза.
— Вас здесь нет, это все обман, — пробормотал молодой рыцарь, не замечая, что уже весь покрыт пылью — серые рассыпчатые хлопья были на его пепельных волосах, на плечах, на поверхности воды вокруг его ног.
Манера самозабвенно спорить между собой, при этом избирая объектом подтрунивания именно его, сэра Доусона, можно сказать, была семейной чертой сестер де Ванкур, младшая из которых, леди Инельн, отдала ему в залог своей любви крошечное серебряное сердце…
Кровавое дерево нитей начало расти из призрака наружу, пробивая его тело одновременно повсюду. Тонкие алые ветви проступили из груди, из живота, из ног, из-под платья, из шеи, из голов. Они тянулись наружу, искривляясь, разделяясь на две, три, семь, дюжину ветвей, являя собой поистине пугающее зрелище. Пугающее, но… Джеймсу вдруг нестерпимо захотелось прикоснуться к алым побегам, протягивающим ему свои тонкие изящные пальцы, молодому рыцарю захотелось погладить их, ему захотелось прижаться к ним…
— Конечно, ведь даже чтобы признать очевидное, им нужно сделать громадное усилие над собой, — продолжала гнуть свое графиня-старшая, леди Изабелла де Ванкур. — А уж для того, чтобы признаться в любви — казалось бы, ну что тут такого! — непременно требуется попасть в ситуацию между жизнью и смертью…
Графине это было по-настоящему ведомо: являясь вечной невестой сэра Ильдиара де Нота, ей, казалось, придется ждать его веками.
— Увы и ах, дорогая Изи, — отвечала фигура из пыли сама себе, — мы обе с тобой вынуждены страдать впустую, ведь их волнует все что угодно, но только не наши терзания!
— Неправда, — пробормотал Джеймс, а пыль все падала и падала. Она уже почти полностью соединила человека на дне колодца с поверхностью воды. — С тех пор, как мы расстались, я каждый день, каждую ночь думаю о вас, Инельн…
— Каждую ночь он думает… Нет, ну ты слышала? А еще рыцарь…
— Влюбленный рыцарь — это худшее, что может случиться с дамой! Не правда ли, Ин?
Джеймса раздражало, что они смеются. Его огорчало, что шутят над ним, и что их против него двое, а он — единственный объект их насмешек. Но больше всего ему было тоскливо оттого, что все это, в конечном итоге, правда…
— Все мои поступки, все помыслы, — едва слышно проговорил Джеймс, веки его тяжело опускались, но вновь поднимались уже через силу — он засыпал. Он не ощущал больше холода, влаги воды, не ощущал давящей глубины и тесноты колодца. Он чувствовал лишь мягкость. Укутывающую его мягкость пуха. — То, ради чего я живу, вдыхаю воздух и просыпаюсь с утра — все это лишь для того, чтобы иметь счастье однажды вновь увидеть вас.
Джеймс почти заснул стоя. Поверхности воды уже не было видно. Пыль, продолжая падать, равномерно накрывала собой все. Она достигала уже груди молодого рыцаря. Джеймсу показалось, будто он находится в нижней склянке песочных часов, и время его на исходе. Он глядел прямо перед собой и думал, что стòит лишь протянуть руку — и он уже коснется этих алых ветвей, произрастающих из хрупкого серого тела, но он так и не решился. Он чувствовал, что это и есть ее душа… душа Инельн: алая, спутанная в тревогах, но тянущаяся к нему… Еще немного — и она сама его коснется… И плевать, что ноги немеют, а глаза закрываются, все кругом мутнеет — он сделает все, что она скажет, и даже больше.
— А вы докажите мне, — изо рта пылевой фигуры потянулись самые прекрасные, самые изумительные в форме своего плетения ветви, они срастались между собой, разделялись на две, и каждая из них разделялась снова, и так, все приближаясь к нему… — Давайте — что же вы? — поступите хоть раз в жизни так, как сами желаете, а не так, как вам велят! Оставьте свой мнимый долг и останьтесь со мной, это же так просто! Не нужно никуда идти и спасать кого-то, не нужно больше ничего делать — все решится само собой. А вы будете моим, только моим, если сделаете сейчас этот выбор. Навсегда, ведь я так люблю вас…
Джеймс закрыл глаза. Ковер пыли достигал шеи. Он засыпал.
— Докажите мне, чтобы я по-прежнему любила вас…
Джеймс вдруг поморщился, крепко-крепко зажмурился и сглотнул. После чего с неимоверным усилием открыл веки, с трудом распрямил затекшую спину. Глаза его резало, виски наливались металлом, а в голове появилась жестокая боль, превращающая уютный, теплый и спокойный, невероятно приятный сон в кошмар. Очередное пробуждение, которого лучше бы не было. И именно кошмар заставил его до хруста крепко сжать кулаки. Почти не понимая, что делает, Джеймс шагнул через ковер пыли, оставляя в нем глубокий след, схватился одеревеневшими пальцами за проржавевшую скобу и полез вверх. Он двигал руками неосознанно, как будто они были совсем не его, а так, обрубками, пришитыми зачем-то к ватному телу. Он заставлял себя взбираться все выше и выше, шепча онемевшими губами одну только фразу, за которую его разум цеплялся, балансируя на самом краю обрыва, в полушаге от небытия: «Она бы никогда так не сказала. Она бы. Никогда. Так. Не сказала». Потому что когда по-настоящему любишь, это значит, что с готовностью отдашь себя полностью, и ничего не попросишь взамен. Те, кто вырыли эти колодцы, не могли этого знать…
