– Воины! Сродичи! После стольких лет вместе вы как никто из всего нашего племени стали мне близки! Но сейчас, братья, я должен обратиться к вам с самой главной просьбой! Надо как можно скорее прорвать оборону латинян, или наши же погибшие окажутся той стеной, через которую придется карабкаться под ударами врага, и вы сами знаете, к чему это приведет. Мы должны сделать то, что не выйдет у полутысячи ратников, обремененных и стесненных своей же численностью. Надо броситься на латинян, забыв о себе, прорубить брешь в одном-единственном месте, чтобы другие воины развили успех и опрокинули солдат. Как только их цепь поддастся, я сам поведу дружину сквозь нее, обрушусь на врага с тыла. Победа будет за нами, однако для прорыва придется пожертвовать собой, о братья! Я буду в первых рядах, но именно вы должны наброситься на латинян с нечеловеческой быстротой и натиском, чтобы все получилось! Готовы ли вы на это, братья мои, зная, что многие из вас уже сегодня будут пировать с нашими пращурами?

Он вновь оглядел своих людей. Лица посуровели, в чертах проступила непреклонная решимость, взгляда никто не отводил. Многие согласно кивали, были и такие, кто просто смотрел в ответ с видом человека, который знает, что подошло его время. Смахнув слезы гордости за свой народ, воевода раскрыл объятия и прижал к груди стольких, скольких смог, вдыхая пряный дух чужого пота. Он заговорил вновь, понимая, что произнесенные слова станут той искрой, от которой окончательно и бесповоротно полыхнет безудержная ярость.

– Я звал вас братьями, но теперь все иначе! Каждому павшему воздадутся почести, как моему родному сыну! Те же, кто выживет, войдут в мою семью. Про нас, о сыновья, сложат песни, передаваемые из поколения в поколение! Про нас – и про то, что мы сейчас сделаем! Мы вопьемся в глотку врагу и раздерем его в клочья! За мной, сыны!

Воины разжали объятия, расступились, и воевода бросился вперед, на римлян. Замахнувшись на бегу молотом, он обрушил его на голову какому-то легионеру и почти впечатал того в землю. Соседи злосчастного парня отпрянули в ужасе при виде месива под расплющенным шлемом, а Друст уже описал обухом низкую дугу, размозжив обе голени одному римлянину и подкинув в воздух другого. В следующий миг на солдат задней линии, торопливо занимавших места выбитых, с ревом навалились телохранители воеводы, чтобы раздвинуть и углубить наметившуюся брешь. Их отчаянная атака захлебнулась собственной кровью на неумолимых римских мечах, но, как и предсказывал Друст, наступила та драгоценная секунда, когда на флангах продавленного участка слишком многие были заняты отражением наседавших варваров, чтобы заботиться еще и о соседях. Обернувшись к дружине, воевода вскинул молот как знамя и проревел единственную команду, которая была нужна его людям:

– Вперед, братья! К победе!

Он прыгнул на римлян, вбивая молот в чей-то шлем. Из ушей солдата ударили алые фонтаны, и тело во весь рост грохнулось на дерн. Вениконы с победным воплем хлынули вперед, надавливая на просевшую цепь окровавленным тараном из тел и железа. В один миг к праотцам отправилась дюжина легионеров, и оборона прорвалась, давая выход бурной людской лавине.

Примипил Нэуто выскочил из-за своей когорты, отчаянно торопясь к месту прорыва и взывая на ходу к коллеге Фронтинию, чтобы тот направил ему подкрепление из солдат второй линии:

– Дай мне задних!

Юлий и Марк оказались ближе всех из Первой тунгрийской к опасному участку и, опередив Нэуто, уже гнали ауксилиев из подпорной цепи на латание медленно, но неумолимо расползавшейся бреши. В итоге они лоб в лоб столкнулись с озверелыми вениконами, которые прорвались в тыл и были вот-вот готовы ударить еле державшимся римлянам в спину.

Марк выхватил спату и указал ею на варваров, поторапливая своих людей. Вместе с ауксилиями Юлия в жернова вениконской атаки бросилось несколько десятков солдат, ненадолго укрепив правое крыло прорыва. Столкнувшись с защитниками там, где, казалось, никого и быть не могло, часть ратников приняла решение сражаться, а оставшаяся дружина ринулась вверх по склону, мимо опушки леса, чтобы обойти вражеское подкрепление с фланга. Вторая когорта, получив усиление, из последних сил сдерживала продолжающийся наплыв вениконов, которые затекали в брешь. Теперь ауксилиями владело лишь упрямство и понимание, что уступить значит погибнуть. Оба центуриона тревожно переглянулись, слишком хорошо осознавая, что оборона висит на волоске, который до предела натянут бесхитростным и в то же время беспощадным перевесом в численности. Марк бросил тоскливо-непонимающий взгляд на вершину холма, где под лесными кронами давно выстроился резерв, и обернулся к Юлию, силясь перекричать рев сражения.

– Какого рожна они тянут?!

Трибун Ленат стоял перед шеренгами оперативного резерва, сформированного из пяти центурий его же когорты, томясь ожиданием в одной сотне шагов позади оборонительного рубежа. Он все с большей и большей тревогой наблюдал, как над головами защитников ритмично взмывает и обрушивается боевой молот Друста. Скавр оказался прав: еще до начала сражения он предсказывал, до чего трудно будет ему, Ленату, ждать и бездействовать…

– Трибун Скавр, я просто обязан…

Ответ был сух и отрывист: терпение командира явно подошло к концу под настойчивыми попытками молодого аристократа добиться разрешения бросить своих легионеров в гущу рубки.

– Приказ слышал? Вот и не суйся!

В голосе старшего офицера звякнули стальные ноты, и Ленат даже отпрянул, прочитав в лице Скавра нечто доселе не виданное.

– Да я всего лишь…

Командир нетерпеливо мотнул головой и уткнул жесткий как камень перст в грудь молодого трибуна.

– Прекратить!.. Ленат, хотя я понимаю твои чувства, все будет так, как решил я. Тебя и твоих людей ждет такое, чему даже названия нет. Мне нужны закаленные бойцы, когда вениконы сообразят, что угодили в ловушку. Как крысы. Потому что драться они будут именно как крысы, загнанные в угол. Мои ауксилии уже видели нечто подобное не раз и не два нынешним летом и потому знают, что способны одолеть людей Друста – но лишь при правильном раскладе. Если твои легионеры встанут с ними плечом к плечу, что ж, тем лучше для всех, однако моим людям нужно иметь за спиной только тех офицеров, которым они доверяют безоговорочно. Я не так уж близко знаком с твоим примипилом, но даже из твоих отзывов ясно, что это за птица, да и ты сам ни разу не бывал в подобной мясорубке, пусть и рвешься в бой искренне – в этом тебе не откажешь…

Он скупо улыбнулся молодому человеку, сочувствующе покачал головой, и, когда заговорил вновь, тон его голоса был несравненно мягче.

– На твоем месте я бы довольствовался стоянием в резерве и благодарил судьбу, что знакомство со столь дикими повадками в бою прошло куда мягче, чем у моих тунгров, кому выпало сражаться в битве Утраченного орла. Молись богам, трибун, чтобы твоим людям не пришлось сегодня обнажать мечи. В противном случае это будет означать, что вениконы прорвались, и на пути к полной и окончательной катастрофе стоят лишь твои пять центурий. А в таких обстоятельствах как смерть, так и слава могут обрушиться на твою голову куда быстрее, чем ты думаешь…

У Лената похолодело в груди, когда на его глазах оборонительная цепь вдруг начала проседать. Крошечная брешь, неожиданно возникшая в шеренгах, тут же принялась расширяться под действием неумолимой силы, которую создавал напор ярившейся варварской массы – распахивая, выдавливая фланги прорыва, оттесняя рубящихся солдат, несмотря на приток подкреплений, что сбегались вдоль тыльной цепи на подмогу. Поняв, что до момента истины остались считаные секунды, молодой трибун выхватил меч из-за перевязи и обернулся к Кануцию.

– Что ж, без нас, видно, не обойтись.

Его заместитель не отрываясь таращился на кишащих вениконов, вспотевший и багровый от страха. Ленат даже опешил, сам невольно испугавшись при виде такой потери самоконтроля. Неопытного офицера охватила растерянность: он не понимал, как следует сейчас поступить. Весы исхода замерли – и тут над полем битвы громовым раскатом прозвучал голос Скавра: