— Баб Ана, разве не слышишь? Дитенок зовет какой-то, никак заблудился.

Старуха грустно улыбнулась и покачала головой.

— Слышу, детка, слышу. Каждую ночь ее слышу. Не ходи туда. Навка это. Мертвая давно. Да все никак не успокоится. Стенает под окнами. А коль и ты слышишь, то не ошиблась я в тебе, похожи мы.

Мира нахмурилась. Снова она за свое. Все про силу ее твердит. Да если бы был в ней свет тот, уж почувствовала бы. А так — обычная молодая баба, больно несчастливая только.

— Не говори никому, что слышишь их, поняла? — глаза смотрели строго, заставляя пообещать, что она будет молчать. Никто не узнает.

И вот теперь Мирослава пробиралась по лесу, то и дело замирая и страшась услышать… Нет, даже не услышать, на самом деле она боялась увидеть навку. Кто знает, выдержит ли ее разум еще одно потрясение за сегодняшний день?

Сквозь деревья уже проступали очертания покосившегося домишки. Северянка невольно ускорила шаг, стараясь быстрее оказаться в безопасных стенах.

Тишину леса пронзил стон. Мира подпрыгнула и схватилась за сердце, глядя в сторону его источника.

*Полюдье — дань.

Под раскидистой голубой елью лежал человек. В тени деревьев поздние сумерки и вовсе казались непроглядной теменью. Но из-за облака выглянула ущербная луна, осветив его бледными серебряными лучами.

Нет, не человек вовсе. Такие не могут зваться людьми. Враг. Нелюдь. Моноец!

Первая мысль: бежать! Как можно дальше от этого страшного существа. Запереться в домике, привалить к двери стол и лавку — что угодно, чтобы он не вломился следом. Но, сдержав первый малодушный порыв, она поняла, что мужчина не шевелится. Мертвый что ли? Но ведь Мира точно слышала, как кто-то застонал.

Женщина нерешительно подошла ближе, так и не сумев понять, жив ли этот нечистый. Готовая в любой момент сорваться и бежать прочь, она боязливо ткнула его в бок носком башмака, тут же одернув ногу: чужак закашлялся — на губах выступила кровь, которая сейчас казалась черной — и раскрыл узкие глаза. Мира вскрикнула и отшатнулась. Это он! Он был сегодня в ее доме! Он разорвал на ней рубаху! Взгляд вонзился в память раскаленными щипцами. Никогда в жизни, даже в самой старости, если доживет, не забыть ей эти две страшные черные дыры, которые ведут в его не менее черную душу.

Мирослава пятилась и пятилась, пока наконец не отвернулась от него. Она зайцем припустила к домику покойной знахарки. Не зря в селении про монойцев говорят, что бесы они. Бесы и есть. Не бывает у людей таких глаз.

Не успела Мира опомниться, как уже влетела в дом, что было мочи захлопнув и без того покосившуюся дверь. С трудом, но дерево поддалось и прочно утвердилось на своем месте. Она закрылась на засов, поспешно затворила вторую дверь — из сеней в саму хату — и действительно для верности придвинула к выходу тяжелый деревянный стол, помня о том, как легко монойцы выбили ее собственную.

Огня в печи, конечно, давно не осталось. Поэтому пришлось повозиться, чтобы его разжечь трясущимися руками. Старый светильник, в котором оставалось еще немного жира, явил взору нехитрую обстановку помещения, треть которого занимала печь. Сначала Мира только ходила кругами. Не могла остановиться и успокоиться. Чтобы как-то занять себя, затопила печь. Благо дрова еще оставались. На улице уже довольно холодно.

Побродив еще немного, Мира тяжело опустилась на широкую деревянную лавку.

Моноец явно ранен. Она не видела, в какое место. Но он точно не отдохнуть прилег. Наверное, сбежать пытался, трус, да силы закончились! Мира сжала кулаки. Она почувствовала ужасную злость, раздирающую все ее существо на мелкие клочки. Пусть подыхает! Это то, чего заслуживают все они! Женщина снова вскочила и принялась нарезать круги.

Если его не убьют ранения, то начатое закончит холод. Ночью земля уже покрывалась инеем. Все знали, что монойцы никогда не приплывали к ним зимой — слишком сурова здешняя погода для них, да и не сезон — штормит постоянно. Диво, что в этот раз появились так поздно — урожай уже давно убран. Еще несколько седмиц — и землю укутает ослепительное снежное одеяло. Поговаривают, что в тех местах, где живут эти чудовища, зимы почти такие же теплые, как и лета. Мира даже не могла представить себе такого. Это не укладывалось в голове. Неужели кто-то мог прожить целую жизнь и ни разу не увидеть, как с неба падают искрящиеся снежинки? Конечно, для тех, кто не родился здесь, зимы могли показаться тем еще испытанием на прочность, но Мира любила снег. Ей нравился холод. Особенно в те далекие времена, когда были живы еще батька с мамой, когда они проводили студеные вечера в тесной светлице одной большой семьей со старшими сестрами и младшими братьями. Никого не осталось в Топях. Оба брата разъехались в поисках лучшей жизни, да так и пропали. Может, нашли ее? Лучшую жизнь? Или сгинули, не найдя пристанища? Две сестры вышли замуж да уехали в соседние селения. А как родители с мужем померли, так совсем одиноко стало, хоть волком вой.

Хата понемногу нагревалась. Мира залезла на полати и калачиком свернулась на старой лежанке. Мысли ходили по кругу. Они снова вернулись к черноокому чудовищу. Пусть умирает. И совесть ее пред богами чиста, не от ее рук его постигнет смерть, и Мира будет отомщена. А если ни холод, ни раны его не возьмут, где-то там, по болотам, гуляет навка. Мирослава не знала, что она может сделать с человеком, повстречай его на своем пути, но догадывалась, что ничем хорошим для него это не обернется. К тому же в лесу, становящимся с каждым днем все холоднее, рыскают волки да кабаны. Медведи уже спать легли, но и без них хищников хватает. Монойцу никак не выжить. Эта мысль должна была приносить радость или, по крайней мере, удовлетворение. Но нет. Наоборот: какой-то червячок сомнения копошился внутри. Стараясь унять беспокойные мысли, северянка обхватила руками голову. Она не знала, как долго пролежала так, но в конце концов дремота одолела ее.

Ее окружал детский плач. Он доносился из колыбельки, которая висела в том месте, где Мира у Драганы ее никогда не видела. Женщина наклонилась, но младенца там не было. Она пыталась найти источник звука, но никак не могла. Ходила по хате, заглядывала в сени, под печь и даже в саму печь — но никак не находила ребенка. А он так жалобно звал… Наконец она попыталась открыть дверь, но рядом появилась сама старая знахарка и, как в тот раз, схватила ее, не давая выйти. Драгана смотрела на нее и медленно качала головой, не говоря ни слова. А потом подвела Мирославу к ведру с водой и, положив ей руку на затылок, заставила наклониться ближе. Северянка видела себя в отражении: голубые глаза, маленький нос с чуть заметной горбинкой, светло-русые волосы, заплетенные в толстую косу. Драгана стояла сзади и все настойчивее приближала ее лицо к поверхности воды. Мирослава начала сопротивляться, но не могла. Тело не повиновалось ей. Вот кончик носа уже коснулся водяной глади. Мира дернулась, но Драгана держала железной хваткой и резко опустила ее лицо в ведро. Холодный ужас захватил ее, будто вместо крови по телу побежал лед. Мирослава билась что было мочи, дергала ногами и руками, вся одежда от шеи и до живота пропиталась жидкостью, но старуха только крепче сжимала ладонь на ее шее. Дыхание закончилось, сил терпеть не осталось. Сделав последний отчаянный рывок, она жадно вдохнула. Но вместо студеной колодезной воды, которым было наполнено ведро, нос и рот заполнило что-то другое. Тягучее, сладкое, теплое. Она дышала этим, наполняясь чем-то новым. Чувствовала, что даже сердце забилось по-другому. Хватка ослабла, а через несколько мгновений перестала чувствоваться вовсе. Мирослава подняла голову из ведра. С лица стекали капли и бередили водяную гладь, не давая хорошо рассмотреть отражение, но в какой-то момент женщине почудилось, что оттуда зелеными, как у кота, глазами, на нее смотрит Драгана. Только у нее не старое сморщенное лицо, а молодое: гладкое и красивое. Мира проморгалась — теперь водяная гладь отражала лишь ее.