– Так ты думаешь, я этого не знаю! – вскричал Паакер, остановившись прямо перед ней и скрестив на груди руки. – Думаешь, я не знаю! А не ты ли научила меня этому чувству? Стоило мне только подумать о тебе, как в моих жилах начинало бушевать пламя, но теперь ты наполнила их ядом. И здесь, вот в этой груди, где твой образ сиял раньше лучезарнее богини Хатор в ее храме, все отныне подобно тому морю в сирийской земле, что называют Мертвым и где гибнет все живое!

При этих словах глаза Паакера дико засверкали, и он продолжал хриплым голосом:

– Но ведь Мена ближе к фараону, гораздо ближе, чем я, а твоя мать…

– Моя мать, – прервала его Неферт, и голос ее зазвенел от волнения, – моя мать не выбирала мне мужа. Я увидала его, когда, подобный богу солнца, он проезжал мимо на колеснице фараона. Он тоже взглянул на меня, и его взгляд, словно удар копья, пронзил мое сердце. А когда он заговорил со мной на празднестве в честь дня рождения фараона, мне показалось, будто Хаторы обвили меня нежно звенящими золотыми нитями солнечных лучей. И Мена испытал то же самое – он рассказал мне об этом, когда я стала его женой. Ради тебя моя мать отвергла его сватовство. Я бледнела и чахла от тоски по нем. Он тоже лишился своей бодрости и впал в такую тоску, что даже фараон заметил это и спросил, почему он так печален. Ведь Рамсес любит его, как родного сына. И тут Мена признался, что любовь туманит его взоры и лишает силы его руку. Тогда сам великий фараон стал сватать меня для своего верного слуги. Мать моя уступила… Мы стали мужем и женой… Все блаженство, которое услаждает праведников на нивах Иолу [60], ничто по сравнению с нашим счастьем.

Когда Неферт произносила эти слова, ее большие глаза, устремленные к небу, сияли счастьем. Опустив их, она чуть слышно промолвила:

– Но тут хетты [61] нарушили мир, фараон отправился на войну, вместе с ним и Мена. Пятнадцать раз всходила луна над нашим счастьем, а затем…

– А затем боги услышали меня и приняли мои жертвы, – сказал Паакер дрожащим голосом. – Они вырвали его из твоих объятий и жгут теперь ваши сердца пламенем тоски. Ты думала рассказать мне что-нибудь, чего я не знаю? Еще раз услыхал я, что пятнадцать лун Мена принадлежал тебе, но мне известно также и то, что он еще не вернулся с войны, разгоревшейся в Азии.

– Но он вернется! – воскликнула молодая женщина.

– А может быть, и нет! – со смехом возразил Паакер. – У хеттов есть грозное оружие, а в Ливане немало коршунов, и, возможно, в этот самый час они терзают его тело, как оба вы растерзали мое сердце.

Неферт встала при этих словах, которые ранили ее нежную душу, точно камни, пущенные безжалостной рукой, и хотела покинуть свое тенистое укрытие, чтобы пойти за Бент-Анат в хижину парасхита, но внезапная слабость не дала ей сделать ни шагу, и, вся дрожа, она снова опустилась на камень. Она искала слов, но язык не повиновался ей. Охваченная ужасной тоской, испуганная и одинокая, она не могла произнести ни звука.

Нестерпимая боль и обида раздирали ей грудь, они терзали ее все сильнее, ей не хватало воздуха, и, наконец, эти чувства вылились в бурное и судорожное рыдание, потрясшее все ее существо. Она ничего не видела вокруг, ничего не слышала, а слезы лились и лились из ее глаз, и она чувствовала себя глубоко несчастной.

Паакер молча стоял перед ней.

Есть на юге деревья, на которых рядом с высохшими плодами вдруг распускаются белые цветы; бывают дни, когда рядом с ярким солнцем на небе видна и бледная луна, а человеческое сердце может порою испытывать одновременно и любовь и ненависть к одному и тому же существу.

Словно капли живительной росы, падали слезы Неферт в жаждущую мести душу Паакера – он наслаждался ее тяжкими вздохами. Ее горе доставляло ему истинное блаженство, а прелесть молодой женщины зажигала в нем пылкую страсть. Как зачарованный, он не в силах был оторвать глаз от ее прекрасного тела. Он готов был принести в жертву вечное блаженство, лишь бы получить право один раз, один только раз, заключить ее в свои объятия, чтобы один только раз услыхать слова любви из ее уст.

Прошло много томительных минут, и слезы Неферт иссякли. Усталым, почти безразличным взором взглянула она на Паакера, все еще стоящего перед ней, и тихо, с мольбой в голосе, промолвила:

– У меня пересохло во рту. Принеси мне глоток воды.

– Царевна каждую минуту может вернуться, – сказал он.

– Но я умру от жажды, – прошептала Неферт и снова тихо заплакала.

Паакер пожал плечами и направился в глубь долины, которую он знал, как родной дом. Ведь здесь находились усыпальницы предков его матери, где он еще мальчиком каждое полнолуние и новолуние молился и возлагал жертвы на алтарь.

Войти в хижину парасхита Паакер не смел, но он знал, что в какой-нибудь сотне шагов от того места, где укрылась от солнца Неферт, живет старуха, пользующаяся дурной славой. В ее пещере он наверняка найдет воду.

Оглушенный нахлынувшими на него чувствами, он быстро шагал вперед. Страсть, бушевавшая в крови, туманила его мозг.

Дверь пещеры, защищавшая старуху по ночам от прожорливых шакалов, была широко распахнута. В тени под рваным куском парусины, прикрепленным одним концом прямо к скале над входом в пещеру, а другим – к двум грубо отесанным шестам, сидела сама хозяйка пещеры, разбирая груду каких-то желтых и коричневых корешков, лежавших у нее на коленях. Рядом с ней Паакер увидел колесо, укрепленное на деревянных вилках. Прикованная цепочкой птичка вертиголовка, перепрыгивая со спицы на спицу, непрерывно вертела колесо [62]. Огромный, черный, как уголь, кот сидел у ног старухи и обнюхивал головы воронов и сов, из которых, судя по всему, только что были вырваны глаза.

Над пещерой, у входа в которую сидели два ястреба, вился дымок от тлеющих можжевеловых ягод. Старуха жгла их, чтобы заглушить запахи всяких хранившихся в пещере снадобий.

Когда Паакер приблизился, старуха крикнула, повернувшись к пещере:

– Воск кипит?

В ответ послышалось какое-то невнятное бормотание.

– Тогда положи туда глаза обезьяны [63], перо ибиса и полотняную тряпицу с черными знаками. И помешай еще немного! Ну, а теперь гаси огонь. Возьми кувшин и сходи за водой. Да поторапливайся, сюда кто-то идет!

Вскоре из пещеры появилась негритянка с черной как смоль кожей и редкими курчавыми волосами. Вокруг ее тощих бедер была повязана рваная тряпка неопределенного цвета. Поставив на свою седую голову большой глиняный кувшин, она прошла мимо Паакера, даже не взглянув на него.

Старуха, вероятно, была когда-то стройной и красивой женщиной, но бремя прожитых лет пригнуло ее к земле. Ее лицо, дряблое, изборожденное бесчисленными морщинами, в свое время, пожалуй, было даже прекрасным. Она торопливо готовилась встретить Паакера: повязала пестрый платок, застегнула на груди свое голубое платье и прикрыла головы воронов и сов сильно вытертой циновкой.

Паакер окликнул ее, но она сделала вид, будто ничего не слышит. Лишь когда Паакер подошел вплотную, она подняла на него свои умные блестящие глаза и воскликнула:

– Счастливый день, светлый день, приносящий высоких гостей и великую честь!

– Встань! – приказал Паакер, не отвечая на приветствие. Бросив ей на колени, прямо в груду корешков, серебряное кольцо [64], он произнес:

– Дай мне немного воды в чистой посудине, я щедро уплачу тебе.

– Хорошее, настоящее серебро, – сказала старуха, вмиг отыскав среди корешков кольцо и поднеся его к самым глазам. – Это слишком много за простую воду, но слишком мало за добрые мои напитки.

– Не болтай, старая ведьма, да пошевеливайся! – заорал Паакер и, вынув еще одно кольцо, бросил его ей на колени.