Взгляд Пентаура, до той поры устремленный в небо, встретился с гордым и радостным взором Бент-Анат, от всей души протянувшей ему руку. Но он смиренно приложился губами к краю ее одежды.

– Не нужно! – сказала она. – Положи с благословением свою руку на мою! Ты – настоящий мужчина и достойный жрец. А теперь я готова принять на себя вину осквернения, потому что отец мой тоже желает, чтобы мы свято блюли древние обычаи, но блюли их ради народа. Помолимся же вместе богам, чтобы они освободили этих несчастных от тяготеющего над ними проклятия. Как прекрасен был бы мир, если бы человек оставался среди других людей таким, каким его сотворили боги! Однако Паакер и бедная Неферт все еще ожидают меня под палящим солнцем. Иди за мной!

И Бент-Анат пошла вперед. Но уже через несколько шагов она обернулась к нему и спросила:

– Как тебя зовут?

– Пентаур.

– Так это ты поэт Дома Сети?

– Да. Так меня называют там, – тихо произнес жрец. Бент-Анат снова остановилась и взглянула на него широко раскрытыми глазами, как будто этот человек был связан с ней кровными узами, но они никогда прежде не встречались.

– Боги щедро одарили тебя, – сказала она, – и взор твой видит дальше и глубже, чем взоры остальных людей. Ты умеешь выразить словами то, что мы чувствуем. Я готова во всем следовать за тобой!

Пентаур покраснел, как мальчик. Когда Паакер и Неферт подходили к ним, он успел сказать:

– До этого дня жизнь моя текла как бы в сумерках, но теперь я взглянул на нее по-новому. Я увидал ее глубокие тени… увидал, как ярко может она сиять, – добавил он чуть слышно.

Спустя час Бент-Анат со своей свитой остановилась у ворот храма Сети.

Словно мяч, пущенный сильной мужской рукой, один из скороходов, стремительно ринувшись вперед, опередил процессию, чтобы известить верховного жреца о приближении дочери фараона.

Бент-Анат была одна в своей колеснице, двигавшейся во главе шествия. Пентаур поместился на колеснице Паакера.

У ворот храма их встретил глава астрологов.

Большие ворота пилонов были широко распахнуты и давали возможность заглянуть во внутренний двор святилища, вымощенный гладкими каменными плитами и окруженный с трех сторон двойной колоннадой.

Стены и архитравы, колонны и резной карниз были украшены яркой и красивой росписью. Посреди двора высился огромный жертвенный алтарь, где на костре из кедровых поленьев горели благовонные шарики кифи [68]. Их дурманящий аромат наполнял весь двор.

Более сотни жрецов в белых облачениях полукругом выстроились позади алтаря. Обратив лица навстречу приближающейся дочери фараона, они оглашали воздух жалобными песнопениями.

Обитатели некрополя собрались у обочин дороги, окаймленной сфинксами, по которой дочь фараона приближалась к воротам храма.

Никто не спрашивал, что означают эти печальные гимны, так как жалобные вопли и прочие загадочные обряды были здесь обычным явлением.

– Слава дочери Рамсеса! Склоните головы перед дочерью солнца Бент-Анат! – раздавались тысячи голосов; все собравшиеся низко, чуть ли не до земли, кланялись при приближении колесницы царевны.

Возле пилонов царевна сошла с колесницы и последовала за главой астрологов, который строго и безмолвно приветствовал ее.

Едва она ступила во двор, как пение жрецов стало нарастать и достигло громоподобной силы. Под аккомпанемент басов страстной жалобой звенели дисканты учеников.

Бент-Анат в испуге замедлила шаг, но затем быстро и решительно пошла дальше.

Однако у самых ворот путь ей преградил Амени в полном жреческом облачении. Как бы обороняясь от нее, он протянул к ней свой изогнутый жезл и воскликнул гневным голосом:

– Благословение приносит этой святыне приближение чистой дочери Рамсеса! Но пристанище богов закрывает свои ворота перед оскверненными – будь они рабы или цари. Именем высшего божества, от кого ты ведешь свой род, я вопрошаю тебя, Бент-Анат, чиста ли ты или на тебе лежит пятно проклятия и твоя царственная рука осквернена прикосновением к нечистому?

Яркая краска залила щеки девушки. В ушах у нее так шумело, словно она стояла на берегу бушующего моря. Грудь ее судорожно вздымалась и опускалась. Царская кровь закипела в ее жилах. Она почувствовала, что ей навязали недостойную роль в умышленно разыгранном спектакле. Намерение самой покаяться перед жрецами было позабыто. Губы ее уже открылись, чтобы дать резкий отпор возмутительной дерзости жрецов, как вдруг Амени поднял глаза и устремил на нее взгляд, исполненный суровости.

Бент-Анат смолчала, но смело встретила этот взгляд и отвечала на него гордо и вызывающе.

Жилы на лбу у Амени вздулись и посинели. Все же он смирил гнев, сгущавшийся в его груди, подобно черным грозовым тучам, но в голосе его уже не было обычной уверенности и спокойствия, когда он воскликнул:

– Боги еще раз вопрошают тебя, избрав меня своим посредником: не для того ли вступила ты в это святилище, чтобы очиститься от скверны, запятнавшей твое тело и душу?

– Отец мой даст тебе ответ на это! – коротко и с достоинством бросила Бент-Анат.

– Не мне, – возразил Амени. – Не мне, а богам, именем которых я тебе повелеваю покинуть эту чистую святыню, ибо ты порочишь ее своим присутствием!

Дочь фараона вздрогнула и глухо проговорила:

– Я ухожу.

Она уже сделала шаг в сторону пилонов, как вдруг встретилась взглядом с Пентауром.

Подобно праведнику, на глазах у которого происходит чудо, взволнованный и восхищенный, стоял он перед девушкой. Ее поступок казался ему геройски смелым, и он сочувствовал ее правдивому и благородному порыву. Рядом с ней померк ранее боготворимый им образ Амени. А когда она собралась покинуть храм, его рука, которая должна была удержать ее, отказалась ему служить, и когда глаза их встретились, он прижал руку к сердцу, трепетавшему от волнения.

Верховный жрец без труда, словно открытую книгу, прочел то, что отразилось на лицах этих двух чистых существ. Он почувствовал, что души их тесно связаны, а взгляды, которыми они обменялись, испугали его, ибо непокорная девушка взглянула на поэта, как бы торжествуя и ища одобрения, которое она нашла в глазах Пентаура.

Лишь одно мгновение колебался Амени, а затем окликнул ее:

– Бент-Анат!

Царевна обернулась. Она вопросительно посмотрела на жреца.

Амени сделал шаг вперед и встал между ней и поэтом.

– Ты бросаешь богам вызов, – промолвил он сурово. – Для этого нужна смелость. Но мне кажется, ты осмелела, потому что рассчитываешь обрести союзника, который столь же близок к богам, как и я. Так позволь сказать тебе: заблудшему ребенку можно многое простить, но служитель богов, – при этом он бросил на Пентаура грозный взгляд, – жрец, во время битвы произвола против закона перебежавший на сторону врага, забывший свои обязанности и священную клятву, недолго сможет поддерживать тебя, ибо, пусть даже боги щедро одарили его талантами, он – проклят! Мы изгоняем его из своей среды, мы проклинаем его, мы…

Бент-Анат переводила взгляд с дрожавшего от возмущения Амени на Пентаура. Кровь то приливала к ее лицу, то исчезала, как свет и тень в пальмовой роще, волнуемой ветром в полуденную пору.

Поэт сделал шаг к Бент-Анат.

Она почувствовала, что сейчас он заговорит, станет оправдывать ее поступок и погубит себя.

Царевной овладело чувство глубокого сострадания, неизъяснимый страх закрался к ней в душу, и, прежде чем Пентаур успел открыть рот, она медленно опустилась на колени перед Амени и едва слышно прошептала:

– Я преступила закон и осквернила себя – так сказал ты, и Пентаур сообщил мне это перед хижиной парасхита. Сними с меня пятно осквернения, ибо я коснулась нечистого!

В одно мгновение угас гнев, сверкавший в глазах Амени. Приветливо, почти ласково, смотрел он теперь на царевну у своих ног. Затем, благословив девушку, он повел ее к алтарю, где она исчезла в облаке курений, велел умастить ее девятью святыми маслами и приказал ей немедленно ехать во дворец фараона. Вина ее, сказал он ей, еще не прощена, но скоро она узнает, какими молитвами и обрядами можно окончательно смыть позор осквернения. Об этом он будет просить богов в святилище храма.