Замышляя против кого-нибудь недоброе, мы всегда склонны считать этого человека своим врагом, и, если такой человек подносит нам розу, мы считаем, что он дает нам ее не ради аромата, а ради шипов.

Когда карлика Нему привели к везиру, он упал на колени. Ани приказал чиновникам удалиться и воскликнул, обращаясь к карлику:

– Ты сам вынудил меня бросить тебя в темницу! Встань! Карлик встал и промолвил:

– Спасибо тебе за все! И за темницу тоже спасибо! Везир с удивлением взглянул на него. Нему продолжал со смиренным лукавством:

– Я опасался за свою жизнь, но ты не только не укоротил ее, а даже продлил, ибо в одиночестве темницы время тянулось медленно и минуты превратились в часы.

– Прибереги свои шутки для женщин, – обрезал его везир. – Если бы я не знал, что ты желаешь мне добра и действуешь по приказу Катути, я отправил бы тебя в каменоломни.

Карлик ухмыльнулся.

– Мои руки в силах ломать лишь камешки для игры в шашки, зато язык мой, что вода, может одному земледельцу принести богатство, а у другого смыть возделанное поле.

– Мы сумеем укротить воду плотиной!

– Моей госпоже и тебе она во всем помогает, – сказал Нему. – Я объяснял охваченным горем горожанам, кто виноват в том, что гибнет их плоть и кровь, и от кого они должны ждать мира и счастья. Я сыпал соль на раны и восхвалял врача, который исцелит их.

– Однако ты делал это самовольно и неосмотрительно! – перебил его везир. – Правда, ты доказал, что можешь быть нам полезным, а потому я хочу сохранить тебя на будущее. Слишком усердные друзья опаснее открытых врагов. Когда ты мне понадобишься, я тебя позову. Пока же избегай болтовни. А сейчас ступай к своей госпоже и передай ей это письмо, присланное на ее имя.

– Да здравствует сын солнца Ани! – воскликнул карлик, целуя ноги везира. – Но неужели ты не дашь мне письма для передачи моей повелительнице Неферт?

– Передай ей мой поклон, – ответил везир, – и скажи Катути, что после обеда я наведаюсь к ней. От возничего фараона письма нет, но, насколько мне известно, он в полном здравии. А теперь, прочь отсюда! И смотри же, держи язык за зубами!

Карлик исчез, а Ани направился в прохладный зал, где ему был подан роскошный обед из множества блюд, приготовленных с особой изысканностью. Аппетит, правда, у него пропал, но, тем не менее, он отведал всего и сделал домоправителю замечания по поводу каждого кушанья.

Это не мешало ему тем временем думать о письме фараона, о Бент-Анат и о том, разумно ли свататься к ней, рискуя получить отказ.

После обеда специальный слуга тщательно побрил его, подкрасил ему брови и губы, помог одеться, нацепил украшения, а затем подал Ани зеркало. Везир долго разглядывал в нем свое отражение и, садясь в паланкин, чтобы отправиться к своей приятельнице Катути, решил, что его все еще можно назвать красивым мужчиной. Вдруг он посватается к Бент-Анат и она ответит согласием!

Его тянуло к Катути, потому что она всегда умела дать хороший совет, особенно в тех случаях, когда сам он колебался, не в силах принять решения.

Это по ее совету он так упорно домогался руки Бент-Анат в надежде добиться еще большего почета, увеличить доходы и упрочить свое положение. Он никогда не испытывал к царевне чувств, более нежных, чем к любой другой красивой женщине. Теперь он представил себе эту гордую и благородную девушку и ощутил благоговение перед существом, которое гораздо выше его. Везир досадовал на себя за то, что послушался совета Катути, и искал повода, чтобы уклониться от своего сватовства. Брак с Бент-Анат стал казаться ему непомерно тяжким бременем. Он чувствовал себя, как человек, который, добиваясь блестящей должности, заранее знает, что должность эта ему не по силам, как честолюбец, которому предлагают царский титул, но с условием никогда не снимать с головы тяжелой короны. Правда, если бы удалось другое, если бы…– При этом глаза Ани ярко заблестели. – Если бы судьбе было угодно посадить его на место Рамсеса… Тогда брак с Бент-Анат его бы не испугал, ибо он и для нее стал бы господином и повелителем и никто не осмелился бы усомниться в том, достоин ли он ее.

Во время описываемых событий в доме возничего Мена тоже царило оживление.

Дом этот несколько напоминал дом Паакера, расположенный по соседству, но он был уже не так нов, пестрая роспись на колоннаде и стенах поблекла, а огромный сад был запущен. Только возле самого дома красовалось несколько клумб с пышно распустившимися цветами. Открытая галерея, где сейчас расположилась Катути со своей дочерью, была убрана с царской роскошью.

Здесь были изящные резные стулья из слоновой кости, столы из черного дерева, богато инкрустированные ложа с позолоченными ножками. На столе стояли разнообразные сирийские чаши искусной работы; повсюду блестели красивые вазы с цветами, из алебастровых сосудов струился тонкий аромат благовоний, а ноги утопали в пушистых коврах, устилавших пол.

На всех этих, казалось бы, беспорядочно расставленных предметах лежало какое-то особое очарование, в них была невыразимая привлекательность.

На ложе, растянувшись, лежала прекрасная Неферт, увлеченная игрой с белой шелковистой кошкой. Стоявшая рядом девушка-негритянка обмахивала ее опахалом.

Тем временем мать Неферт Катути, приветливо кивая головой, провожала до ворот свою сестру и Паакера.

Оба они впервые за последние четыре года – иными словами, со времени женитьбы Мена на Неферт – переступили порог этого дома, и, казалось, старая вражда готова была теперь уступить место сердечному согласию и дружбе.

Когда Паакер с матерью скрылись за кустами граната у садовых ворот, Катути сказала дочери:

– Ах, разве могли мы мечтать об этом еще вчера? Знаешь, мне кажется, что Паакер все еще тебя любит.

Неферт вспыхнула и, легонько ударив кошку веером, укоризненно воскликнула:

– Мама!

Катути улыбнулась. Это была высокая женщина с благородной осанкой. Резкие, но очень тонкие черты лица и живые глаза все еще делали ее красивой. На ней было длинное, почти до пола, платье из темной дорогой ткани, сшитое с изысканной простотой. Браслетам, кольцам, ожерельям и брошкам, которыми египетские женщины, в частности ее сестра и дочь, так охотно себя украшали, она предпочитала цветы. Одна только простая диадема – знак высокого происхождения – с утра и до вечера украшала ее слишком высокий, но удивительно чистый лоб. Эта же диадема охватывала ее длинные иссиня-черные волосы, свободно падавшие на плечи, – Катути пренебрегала сложными искусными прическами. Однако все в ее внешности было рассчитано до тонкости. Без украшений, со скромной диадемой, просто одетая, эта царственная особа всюду чувствовала себя уверенно, на нее все обращали внимание, находились подражательницы не только ее одежде, но даже ее жестам и походке.

При этом Катути много лет прожила в нужде, да и теперь у нее почти ничего не было. Она чувствовала себя гостьей в доме зятя и вместе с тем управляла его имениями, а до замужества дочери она вместе с детьми жила в доме своей сестры Сетхем.

Она была замужем за родным братом [87] и рано стала вдовой. Из-за своей расточительности и любви к роскоши он промотал большую часть имущества, пожалованного ему новой династией фараонов.

Отец Паакера, зять Катути, принял вдову с детьми, как сестру. Она жила в отдельном домике, получала доходы с имения, подаренного ей старым махором, и предоставила зятю заботиться о воспитании ее красивого и заносчивого сына, обладавшего всеми замашками избалованного юнца из богатой семьи.

Эти благодеяния старого Паакера были бы унизительны для гордой Катути, если бы она принимала их как милость. Но где уж там! Напротив, ей казалось, что она имеет право на более достойное положение. Она бывала уязвлена, когда ее легкомысленного сына еще в школе уговаривали избрать серьезную профессию, поскольку в дальнейшем ему приходилось рассчитывать только на собственные знания и силы. За оскорбление считала она также, когда зять советовал ей быть бережливее и со свойственной ему откровенностью напоминал о ее скромных средствах, о необеспеченной будущности детей. При этом она испытывала какое-то странное удовлетворение: она от чистого сердца внушала себе, что ее родственники всеми своими благодеяниями не могут загладить наносимые ей оскорбления. Все это как нельзя лучше подтверждало то, что человек ни к кому так легко не загорается ненавистью, как к своему благодетелю, которому он не может отплатить добром.