А потом они вдруг оказались около Вечевого моста, и Репня все вспомнил.

— Послушайте, любезный. Давайте прокатимся по Торговой набережной и вернемся через Гзеньский мост.

— Как скажете!

Когда они свернули на Торговую набережную, Репня приспустил на правом окне занавеску и под ее защитой проводил взглядом дом ненавистного Светозара Смороды. Вон там, за украшенным литой решеткой окном, томилась та, с которой он с удовольствием прокатился бы сейчас в карете. Но между ним и ею стоял ненавистный кастрат.

Репня отвернулся и пересел к левому окошку, взглянул на искрящийся в вечернем солнце Волхов.

И увидел ИХ.

Они неспешно топали по набережной. Она доверчиво опиралась на его десницу и с улыбкой что-то ему говорила. А он, прямой, аки лом проглотил, и важный, словно наследник Великокняжеского престола, индюком вышагивал ошуюю от нее. Десницу он держал так, будто нес в ней корзинку с яйцами, кастрат поганый, а эта сука заглядывала ему в рожу да все чесала несчастным своим язычонком.

И вдруг она вздрогнула. Повернула голову. Бросила взгляд в окошко проезжающей мимо кареты. Репня отшатнулся и прижался к спинке сиденья. Словно его застукали подсматривающим в окошко бани, когда там моются женщины…

Он отважился заглянуть в заднее окошко только через минуту. Эти двое так и шагали по тротуару, непринужденно болтая друг с другом. Сука по-прежнему смотрела на своего псевдокобеля. Но время от времени не забывала поглядывать и вслед уезжающей карете.

А у Репни вдруг появилось ощущение, что весь сегодняшний день был предопределен богами. В том числе и эта нежданная встреча.

Сколь Забава себя помнила, она всегда кого-то любила.

Первые воспоминания о своей жизни относились у нее годам к трем, и тогда она любила маму.

Лет в пять она стала любить соседского мальчишку по имени Акиня, сына тети Любы, на которого ее мать, уходя по своим делам, оставляла дочку. Акиня был лета на три старше Забавы, и девочка, не отдавая себе отчета, отводила ему в своей жизни роль неизвестного ей отца. Акиня защищал ее от уличных собак и чужих мальчишек и даже кормил холодным обедом, но он же, при малейшем неповиновении с ее стороны, отвешивал девочке увесистую оплеуху. А порой, заведя подопечную в укромное местечко, Акиня заставлял ее снимать штанишки и показывать ему то, что внутри них скрывалось. Ведомая просыпающимся безошибочным женским инстинктом, Забава обычно сопротивлялась этим поползновениям, однако этот же инстинкт подсказывал ей, что сопротивление не должно быть долгим. Акиня увлеченно рассматривал открывающуюся картину, потом начинал смеяться и показывал ей то, что, по его мнению, должно иметься у настоящего человека.

Наверное, эта разница между двумя, как ему казалось, в остальном чрезвычайно похожими друг на друга существами изрядно занимала Акиню, потому что однажды он и вовсе принялся ковыряться у Забавы щепочкой, за что был тут же нещадно избит некстати подвернувшейся матерью.

Эпизод с избиением так врезался в память девочки, что не однажды снился ей по ночам. В ее представлениях о жизни Акиня был сверхъестественным существом, и, пока тетя Люба наказывала сына, Забава верещала так, что на дочкины вопли прибежала Светозара Соснина. Женщины, полагая, что Забава вопит от физической боли, всыпали Акине добавочную порцию горячих. Наконец Забава сообразила, что крик только прибавляет мучений ее кумиру, и замолкла.

А потом, жалея Акиню, стала снимать штанишки уже безо всякого сопротивления.

Наверное, продолжайся жизнь своим чередом, Забава вышла бы за Акиню замуж и народила бы ему уйму детей, но смерть матери круто изменила судьбу девочки, и от Акини остались лишь редкие сны…

Попав в приют, Забава стала любить мать Заряну: ведь мать Заряна заменила ей и маму, и тетю Любу, и даже Акиню. И именно мать Заряна научила ее быть женщиной. Но своенравие отобрать не сумела. Впрочем, своенравие — это ствол, на котором растут плоды жизненных достижений. Вот только жизненные достижения почему-то обходили Забаву стороной — наверное, им было мало одной любви, а больше в девочке еще ничто проснуться не успело. Во всяком случае, в учебе с чем-либо еще, окромя арифметики да правописания, на короткую ногу Забава стать не сумела. Однако мать Заряна не называла ее успехи малыми: ведь додолки всегда и всюду считали для женщины главным занятием в жизни — помимо деторождения — именно любовь. А науки — занятие мужское.

За любовью дело не стало. И самой себе Забава всегда признавалась, что ее первый хозяин начал приставать к своей служанке отнюдь не с бухты-барахты. Ведь не заметить в ее глазах призывного сияния мог только незрячий. Разумеется, Забава не преследовала никаких материальных целей. Ей и в голову не приходило, что хозяин может развестись с супругой и осчастливить женитьбой ее, Забаву. Просто любить для нее было так же естественно, как дышать.

Выйдя в седмицу вечером из гостевой, Забава вдруг ощутила такую свободу, какой у нее ввек не было. Подобное ощущение возникало порой лишь во сне — когда она, раскинув руки, летала над землей, удивляясь тому, что с нею нет ни ступы, ни помела.

Ей казалось, она — опьяненная свободой, внезапно обретшая крылья птица, хотя любой рыбак сказал бы ей, что она больше похожа на вытащенную из воды рыбу. Но рыбака рядом не было: все знакомые рыбаки остались у нее в прошлом, на Онеге. Скорее она сама была похожа на рыбака, силящегося вытащить рыбку, оказавшуюся ему не по силам. Смирившись с судьбой, она дала возможность рыбке сорваться с крючка и уплыть своим путем, но теперь следовало привыкать жить без ушицы…

Однако жизнь без ушицы получалась несытной. Раз за разом просыпалась Забава ночью: ей все время казалось, что ее подвесили вверх ногами — так стучала в висках кровь. Ничего не изменилось и утром. По-прежнему Забаве представлялось, что она висит вниз головой. К этому достаточно неприятному ощущению добавилось новое — когда она увидела за завтраком чародея, ее чуть не вытошнило. Если бы она хоть раз в жизни опилась медовухой, она бы знала, на что похоже вновь обретенное ощущение, но о синдроме похмелья Забава не имела ни малейшего понятия.

А сложности продолжались. После завтрака, принеся на кухню грязные тарелки, она едва успела добежать до туалета, где ее долго чистило, жестоко выворачивая наизнанку желудок.

Но и опосля этого тошнота не прошла. Тогда Забава пошла к тете Стасе.

— А вы, случаем, не беременны? — спросила тетя Стася. И тут же сама удивилась: — Хотя откуда?.. Зеленец-то еще не наступал.

— А если бы и наступил, — сказала Забава. — От кого я могу быть беременной? Разве что от Перуна…

— Чур нас! — Тетя Стася омахнулась охранным жестом. — Айда скажем чародею. Пусть он вас посмотрит.

— Чародею?! — Забава аж побелела. — Нет!

Ее опять замутило.

Тетя Стася не нашла ничего более умного, чем поговорить с мужем. Дядя Берендей на выводы был куда как скор:

— Опять у нее любовные выходки начинаются! О Сварожичи, как же мне все это надоело!

Вот тут Забава рассвирепела:

— Нету у меня никаких выходок. Если хотите знать, я его и не люблю больше. А вы… — И пошла, и поехала.

Дядя Берендей слушал ее некоторое время, а потом поднял руку:

— Хватит, племяша! Мне ваши глупости совсем ни к чему. Скажу одно: если позволите себе хоть малейшую выходку, немедленно сядете под замок.

Забаву аж озноб пробрал — она почувствовала, что остаться в одиночестве в таком состоянии будет и вовсе свыше ее сил.

— Не бойтесь, — сказала она. — Выходок не будет. Только не посылайте меня в обед в трапезную.

— Вот еще! — Дядя Берендей фыркнул. — Будто вы не знаете, что Ольга отпросилась у меня сегодня побывать в Перыни! Сам я, что ли, должен за столом прислуживать?

Он махнул на Забаву рукой и ушел.

— Может попьете какого-нибудь отвару, Забавушка? — спросила тетя Стася. — У меня и купальница есть, и медвежье ухо, и звонки-трава…