Миссис Феррар умерла в ночь на четверг. За мной прислали в пятницу, семнадцатого сентября, в восемь часов утра. Помощь опоздала – она умерла за несколько часов до моего прихода.

Я вернулся домой в начале десятого и, открыв дверь своим ключом, нарочно замешкался в прихожей, вешая шляпу и плащ, которые я предусмотрительно надел, ибо в это раннее осеннее утро было прохладно. Откровенно говоря, я был порядком взволнован и расстроен, и хотя вовсе не предвидел событий последующих недель, однако тревожное предчувствие надвигающейся беды охватило меня. Слева из столовой донесся звон чайной посуды, сухое покашливание и голос моей сестры Каролины:

– Джеймс, это ты?

Вопрос был явно неуместен: кто бы это мог быть, если не я? Откровенно говоря, в прихожей я замешкался именно из-за моей сестры Каролины. Согласно мистеру Киплинг,[2] девиз семейства мангуст гласит: «Пойди и узнай». Если Каролина решит завести себе герб, я посоветую ей заимствовать девиз у мангуст. Первое слово можно будет и опустить: Каролина умеет узнавать все, не выходя из дома. Не знаю, как ей это удается. Подозреваю, что ее разведка вербуется из наших слуг и поставщиков. Если же она выходит из дома, то не с целью получения информации, а с целью ее распространения. В этом она тоже крупный специалист.

Поэтому я и задержался в прихожей: что бы я ни сказал Каролине о кончине миссис Феррар, это неизбежно станет известно всей деревне в ближайшие полчаса. Как врач я обязан соблюдать тайну и давно уже приобрел привычку скрывать от сестры, что бы ни случилось, если только это в моих силах. Однако это не мешает ей быть в курсе всего, но моя совесть чиста – я тут ни при чем.

Муж миссис Феррар умер ровно год назад, и Каролина упорно утверждает – без малейших к тому оснований, – что он был отравлен женой. Она презрительно пропускает мимо ушей мое неизменное возражение, что умер он от острого гастрита, чему способствовало неумеренное употребление алкоголя. Между симптомами гастрита и отравления мышьяком есть некоторое сходство, и я готов это признать, но Каролина обосновывает свое обвинение совсем иначе. «Вы только на нее посмотрите!» – говорит она.

Миссис Феррар была женщина весьма привлекательная, хотя и не первой молодости, а ее платья, даже и совсем простые, превосходно сидели на ней. Но ведь сотни женщин покупают свои туалеты в Париже и необязательно при этом должны приканчивать своих мужей.

Пока я стоял так и размышлял, в прихожую снова донесся голос Каролины. Теперь в нем слышались резкие ноты:

– Что ты там делаешь, Джеймс? Почему не идешь завтракать?

– Иду, дорогая, – поспешно ответил я. – Вешаю пальто.

– За это время ты мог бы повесить их десяток.

Что верно, то верно, она была совершенно права. Войдя в столовую, я чмокнул Каролину в щеку, сел к столу и принялся за заметно остывшую яичницу с грудинкой.

– У тебя был ранний вызов, – заметила Каролина.

– Да, – сказал я. – «Королевская лужайка». Миссис Феррар.

– Я знаю, – сказала моя сестра.

– Откуда?

– Мне сказала Энни.

Энни – наша горничная. Милая девушка, но неизлечимая болтунья.

Мы замолчали. Я ел яичницу. Каролина слегка морщила свой длинный нос, кончик его задергался: так бывает у нее всегда, если что-нибудь взволнует или заинтересует ее.

– Ну? – не выдержала она.

– Скверно. Меня поздно позвали. Вероятно, она умерла во сне.

– Знаю, – снова сказала сестра.

Тут уж я рассердился:

– Ты не можешь этого знать. Я узнал об этом только там и ни с кем еще не говорил. Может быть, твоя Энни – ясновидящая?

– Я узнала это не от Энни, а от молочника. А он – от кухарки миссис Феррар.

Как я уже сказал, Каролине не требуется выходить из дома, чтобы быть в курсе всех событий. Она может не двигаться с места – новости сами прилетят к ней.

– Так отчего же она умерла? Разрыв сердца?

– Разве молочник тебе не сообщил? – саркастически осведомился я.

Но Каролина не понимает сарказма.

– Он не знает, – серьезно объяснила она.

Я решил, что поскольку Каролина так или иначе все равно скоро узнает, то почему бы не сказать ей?

– Она умерла от слишком большой дозы веронала.[3] Последнее время у нее была бессонница. Видимо, она была неосторожна.

– Чушь, – сказала Каролина. – Она сделала это сознательно. И не спорь!

Странно, что когда вы втайне что-то подозреваете, то стоит кому-нибудь высказать подобное же предположение вслух, как вам непременно захочется его опровергнуть. Я негодующе возразил:

– Вот опять ты не даешь себе труда поразмыслить! С какой стати миссис Феррар кончать жизнь самоубийством? Вдова, еще молодая, богатая, превосходное здоровье. Нелепость! Ей бы жить да жить!

– Вовсе нет. Даже ты должен был заметить, как она изменилась за последние полгода. Комок нервов. И ты сам только что признал, что у нее была бессонница.

– Каков же твой диагноз? – холодно спросил я. – Несчастная любовь, я полагаю?

Моя сестра покачала головой.

– Угрызения совести! – изрекла она со смаком. – Ты же не верил мне, что она отравила своего мужа. А я теперь совершенно в этом убеждена.

– По-моему, ты нелогична. Уж если женщина пойдет на убийство, у нее хватит хладнокровия воспользоваться его плодами, не впадая в такую сентиментальность, как раскаяние.

– Может, и есть такие женщины, – покачала головой Каролина, – но не миссис Феррар. Это были сплошные нервы. Она не умела страдать и захотела освободиться. Любой ценой. Мучилась от того, что сотворила. Мне очень жаль ее.

Не думаю, чтобы Каролина испытывала сострадание к миссис Феррар, пока та была жива. Но теперь, когда та уже не могла больше носить парижские платья, Каролина была готова пожалеть ее. Я твердо заявил Каролине, что она несет вздор. Я был тем более тверд, что в душе отчасти соглашался с нею. Однако не годится, чтобы Каролина узнавала истину по какому-то наитию свыше. Ведь она не замедлит поделиться своим открытием со всей деревней, и все подумают, что оно основано на моем медицинском заключении. Жизнь порой бывает очень нелегка.

– Вздор, – ответила Каролина на мои возражения. – Вот увидишь, она оставила письмо, в котором признается во всем.

– Она не оставляла никаких писем, – ответил я резко, не сознавая, к чему приведут мои слова.

– А, – сказала Каролина, – значит, ты об этом справлялся? В глубине души, Джеймс, ты со мной согласен! Ах ты, мой милый старый притворщик!

– В подобных случаях необходимо рассмотреть и возможность самоубийства, – возразил я.

– Будет следствие?

– Может быть. Но если я смогу с полной ответственностью заявить, что это несчастный случай, вероятно, следствия не будет.

– А ты можешь? – спросила Каролина проницательно. Вместо ответа я встал из-за стола.

Прежде чем рассказывать дальше, следует, пожалуй, дать представление о нашей, так сказать, местной географии. Наша деревня Кингз-Эббот – самая обыкновенная деревня. Наш город – Кранчестер – расположен в девяти милях. У нас большая железнодорожная станция, маленькая почта и два конкурирующих универсальных магазина. Молодые люди покидают деревню при первой возможности, но зато у нас изобилие старых дев и офицеров в отставке. Наши увлечения и развлечения можно охарактеризовать одним словом – сплетни.

В Кингз-Эбботе есть только два богатых дома. Один – «Королевская лужайка» – унаследован миссис Феррар от ее покойного мужа. Другой – «Папоротники» – принадлежит Роджеру Экройду. Экройд всегда интересовал меня как законченный образчик деревенского сквайра,[4] похож на одного из тех румяных, спортивного склада джентльменов, которые непременно появляются на фоне зеленой лужайки в первом действии старомодных музыкальных комедий и поют песенку о том, что собираются поехать в Лондон. Теперь на смену музыкальным комедиям пришли ревю, и деревенские сквайры вышли из моды. Впрочем, Экройд, разумеется, вовсе не деревенский сквайр, а весьма преуспевающий фабрикант вагонных колес. Ему пятьдесят лет, он краснолиц и добродушен. Большой друг священника, щедро жертвует на приход (хотя в домашней жизни чрезвычайно скуп), шефствует над крикетными матчами, юношескими клубами, обществом инвалидов, короче говоря, он душа нашей мирной деревни Кингз-Эббот.