«И у него тут тридцать пять золотых «в кошельке, под столешницей подвязаны», воры сюда не лезут только из-за невозможности свести в голове ветхую хижину пять на пять шагов и эдакое богатство». — озадаченный понёвой внутренний голос очнулся, и решил высказаться.
За порогом обнаружилась дородная женщина лет сорока, с объемистым свёртком в руках. Белая рубаха и, я присмотрелась, можно себя поздравить — с юбкой я разобралась верно, в синей с красной каймой понёве. Узоры на белой рубахе, исполненные в тех же колерах, выдавали в нас клиентов одного и того же портного. И, что-то мне подсказывало, гостья и являлась тем самым модельером. Я посторонилась, пропуская женщину в дом. Шагнув вперед, эта выдающаяся дама протянула мне свёрток.
— Аглая. — представилась энергичная гостья, удерживая сверток. — Соседка, вдова плотника Яра. — свёрток продолжал висеть перед моим лицом, я же не решалась отпустить края удерживаемой юбки.
Молчание затягивалось, моя нерешительность что-либо предпринять, уже никого не боясь, вольготно расположилась в моей голове в любимом кресле Голоса, сложив ноги на столик. Лицо соседки постепенно принимало недоумённое выражение. Она потрясла ворохом ткани, решив наверно, что я умудрилась не заметить подношение.
«Она думает, что ты реагируешь только на движение и требуется повторно привлечь внимание. Интересно, если ты резко выхватишь сверток, как ты обычно делаешь, очнувшись от своей задумчивости, она уверится в своей мысли?» — ехидство Голоса оставило кислое послевкусие на деснах.
Женщина отодвинула даримое чуть в сторону и оглядела меня. Наткнувшись взглядом на руки, до сих пор удерживающие злополучную понёву, он просветлела лицом.
— А я думаю… Давай помогу с поясом. — Аглая, оглядевшись, кинула ворох на кровать и, подхватив из моих рук кушак, скомандовала. — Поворачивайся, стяни края сильней, я увяжу.
Помня высказывание Голоса про «резкость движений после задумчивости», я медленно и плавно шагнула к ней, тягуче разворачиваясь. Удивленно вскинутым бровям гостьи аккомпанировал грохнувший в голове хохот Голоса. Да что со мной? Всё, я с ним не разговариваю.
— Ты кем будешь найдёнышу нашему? — Аглая увязывала пояс на спине, перекрестив кушак на животе.
«Найдёнышу?» — а вот не разговариваю я с ним.
— Жена. — широкий пояс не давил на талию, слои шерсти приятно обхватывали тело не давая врезаться ему в поясницу.
— Ага. Чтоб бобыль женился, это ж ему ведра три выпить надо, до этого он вполне в памяти и к алтарю его не заманишь. — хмыкнула, подавая мне передник, гостья. — А опосля трех ведер он падает. Там уже тащить надо, а ты, девка, мелковата для таких подвигов. — Голос повторил хмыканье Аглаи.
— Я не по своей воле. — решилась я рассказать свою историю. — Вилланка я была, с замковых, барон решил развлечься, выдать меня замуж за старика-нищего. И…вот.
Веселый смех соседки меня слега удивил. Я представляла немного другую реакцию.
— Хоть про любовь неземную не врёшь, — сквозь веселье махнула рукой на меня соседка. — а этого засранца, прости меня грешную, давно женить надо было. На какой хоть брак барон раскошелился, в чьём храме?
В святилищах десяти Заступников брачные обряды проводились не дорого, ритуал скреплялся браслетом на запястье, сроки не оговаривались, и существовала возможность развода. Брак автоматически распадался при обоюдной супружеской неверности, браслеты исчезали, и, что примечательно, повторно провести ритуал паре не представлялось возможным. Тут ключевой момент — обоюдная неверность. Желающие развода просто шли в весёлый квартал и платили работникам сферы развлечений. Измены со стороны одного из супругов никак на браке не отражались, менялся внешний вид браслетов — они тускнели и покрывались царапинами, грязью, становились тоньше. Проводились эксперименты, и я лично видела браслет в виде тоненькой, не рвущейся, ржавой струны. Для достижения такого состояния браслета, подопытный трудился на протяжении года, не покладая…
«Ага, не покладая чего?» — тьфу на тебя, вроде в голове скромной девушки поселился, а туда же.
В храмах Тёмного, он хоть и повелитель подземного мира, а храмы на земле у него есть, брак скреплялся узором на животе и спине, нарисованным едкой краской из сока растений, въедающейся в кожу. Дороже, зато при таких обрядах о поводах к ревности не могло быть и речи — рисунок при попытках измены нагревался, и особо настырных на пути к адюльтеру мог оставить калекой, в конце концов устраивая пожар на теле неверного с ним и партнёром акта неверности в качестве топлива. Тем же способом рисунок мог и защитить от попыток насилия, ну да носящему ритуальную вязь от этого не легче. Краска жгла, не взирая на то, что ты, к примеру, жертва. Значит, создалась такая возможность, мол, что ты делаешь так далеко от супруга? После бракосочетания вы должны быть вместе, плодиться и размножаться, а Темный не любил, и с удовольствием карал, проигнорировавших его благословение. Краска выцветала за три-пять лет. После супруги могли разойтись, хотя можно было обновить рисунок за ту же цену. Он, все ж таки, давал благословение бога, хоть и Темного. А значит, вероятность зачатия повышалась. Чем и пользовались бездетные пары. Поэтому к нему и шли, не обращая внимания на вероятность отдать ребенка по требованию в храм, на обучение. Где-то один из пяти таких детей становились новыми служителями грозного властелина подземных чертогов: священниками в храмах Тёмного, заплечных дел мастерами, палачами.
Светлый же оставлял полную свободу воли и действий, при жизни. Ритуал был бесплатен, брак — нерушим. Пренебрёгшего святостью брачных уз ждали после смерти пыточные Темного, будь ты хоть трижды святым подвижником. Ну и факт неверности супругов отзывался резкой короткой болью в руке.
Я снова, в какой, интересно, раз, закатала рукав, молча демонстрируя баджу. Понятно же, что после моего ответа это потребовалось бы сделать.
— У Светлого, на крови? — резко оборвав веселье, поджала губу соседка. — Ты про узы Светлого сама всё знаешь? — я кивнула, — Максимке расскажи, в подробностях. Прямо сегодня. Девки его любят, а про расплату он и не ведает. Он же как ребенок, не знает ничего. Сгубит душу через баб, кутёнок недельный. Браслет под одёжей не видно, да они её не всегда скидывают, блудодеи. Так бы, может, девки б его и окоротили.
— Так я ж ему косу по-женатому заплела, увидят чай. — от недобрых предчувствий спина покрылась ледяными мурашками.
— Это я его знаю малёх, он бы с волосами возиться не стал ни в жизнь. Ходил тут, или плешью сверкал, или заросший, как бирюк. Сегодня заплетённым увидела, уразумела — женская рука в доме завелась. А бабоньки в деревне, про тебя незнаючи, и внимания не обратят, как там пряди перекинуты, не знает он традиций наших, я ж говорю. Не колол ещё? — уже откровенно причитая, кивнула на левую руку Аглая.
— Да обойдётся, тёть Аглая. Не нагоняйте жути. — попыталась я успокоить распереживавшуюся женщину. — Прям вот он вышел из дома с утра, и сразу по девкам. Показывайте лучше, что вы принесли.
В свёртке оказались еще две рубахи, отрез ткани на пошив белья и нитки. Перебирая и примеривая обновки, прикладывая их к себе, я видела, что женщина потихоньку успокаивается, моя же тревога всё никак не сходила. Решено, вернется — сядем и поговорим. Ведь, получается, кроме имени он мне так ничего про себя и не рассказал. Кстати.
— Тёть Аглая, а расскажите мне про Максима. — попросила я соседку. — Вот вы сказали, найдёныш. Почему?
— Нашли его с год назад, помнишь же, звезда падала. Старосте ещё, чтоб ему тёща ночью снилась, деляну попортила. — еще бы я не помнила. — Вот прям в центре той ямины и нашли его, когда смотреть прибежали. Чёрный весь, копчёный, в дыму кисло-нездешнем каком-то. Лежит, главное, улыбается. Потом спрашивала, что улыбался? «Весна, — говорит, — тихо, черемухой пахнет. От речки сыростью тянет, и тихо, очень тихо». Говорили, что без памяти, да от испуга речь забыл — так не верь. Отдыхал лежал, будто с поля пришёл, от сохи, лег спину расправить. Деревенские набежали. А он подскочил и на нас смотрит, а рука по земле вокруг шарит, оружие, стало быть, ищет. Мы с ним и так, и эдак, мол, кто таков? А он постоял, да давай из ямы выбираться, на вал земляной сел. Из кармана коробочку достал, табак у него там был, в бумажные палочки заправлен, и задымил в небо. А по-нашему — ни словечка. Я его опосля разбирательств к себе и взяла. И, слушай, что я тебе скажу, девка. В себе он. Все помнит, вспоминать не хочет. Вояка он, значит, а к нам волшбой какой его закинуло. У меня ведь, муж то мой, Яр, да присмотрит за ним Светлый, тоже по молодости в солдатах ходил. Вина как к празднику наберётся, взгляд такой же. Тоска, да волчья злость во взгляде-то. У меня глаз-то намётан. Только, Максим учён уж больно. Не просто солдат, сотник, али тысячник, думаю. По-нашему месяца за три заговорил. Всё на бересте закорючки рисовал, по ночам слова бубнил, заучивал. А днем работал, все от рук отлетало. С землей он вообще никак, как будто городской. Зато с инструментами, их у меня от Яра тьма осталась, с инструментами, как у Светлого в учениках ходил. За месяц мне избу поправил, крышу перебрал. Дверки чудные на окна выточил с досок. Красота. Теперь по всей деревни дверцы те ставят. Обналичники, по-егоному. Вот и думаю, где ж это видано, чтоб тысячник руками мог. А то, что он выше сержанта, по глазам видно. Да ребятню он с одного слова к порядку приручает. И слова никому матерного не сказал ещё ни разу, он и без матерных припечатывает, со стыда сгоришь. — Аглая призадумалась. — С нами, вилланами, по-простому. Не кичится кровью там, или родом. О людях по делам судит. Что тебе ещё сказать? Хороший человек, в каждом доме гость желанный, да только накоротке ни с кем не сошёлся. С Варламом если только, а так — все один, бобылем ходит.
