«Если бы я не помнил насмешек Фергюса, – подумал про себя Уэверли, прочитав этот пространный и вполне серьезно составленным документ, – каким убедительным бы все это мне показалось! Мне бы и в голову не пришло связывать с этой церемонией какие-либо смешные представления! Впрочем, все на свете имеет как лицевую, так и оборотную сторону, и я, право, не знаю, почему разувайка не может фигурировать в гербе с таким же успехом, как ведра, телеги, колеса, сошники, ткацкие челноки, подсвечники и другие обиходные предметы, встречающиеся в гербах некоторых древнейших родов и наводящие мысли на все что угодно, кроме рыцарства».

Но это лишь небольшой эпизод в нашем основном повествовании.

Вернувшись в Престон, Уэверли увидел полковника Толбота уже в обычном его состоянии: старый воин нашел в себе силы оправиться от сильных и вполне понятных переживаний, вызванных стечением столь тягостных событий, и сделался типичным английским джентльменом и офицером, мужественным, открытым и великодушным, но вполне способным питать предубеждения против людей иной национальности или противоположных политических взглядов. Когда Уэверли сообщил, что принц решил передать надзор за ним ему, полковник Толбот воскликнул:

– Вот не думал, что буду столь обязан этому молодому человеку! Теперь я по крайней мере с легким сердцем могу присоединиться к молитве того честного пресвитерианского пастора, который говорил: «Раз он пришел искать среди нас земного венца, да вознаградит его господь бог за труды его венцом небесным» note 403. Я охотно дам слово не предпринимать никаких попыток к побегу без вашего ведома, поскольку я, собственно говоря, только ради вас и прибыл в Шотландию. Я рад, что наша встреча состоялась, хотя бы при этих несчастных обстоятельствах. Впрочем, я думаю, нам недолго придется оставаться вместе. Ваш шевалье (мы оба можем называть его этим именем) со своим воинством в пледах и голубых шапочках будет, по всей видимости, продолжать свой крестовый поход на юг?

– Насколько мне известно, нет. Я полагаю, что армия отправится на некоторое время в Эдинбург и будет там ждать подкреплений.

– И будет осаждать замок? – сказал Толбот с саркастической улыбкой. – В таком случае, если мой прежний командир генерал Престон не окажется изменником или сам замок не провалится в Северное озеро, что я считаю одинаково вероятным, пройдет немало времени, так что мы успеем хорошенько друг с другом познакомиться. Сдается мне, что ваш доблестный шевалье рассчитывает на вас, чтобы обратить меня в свою веру, а так как я намерен проделать то же самое с вами, это самое лучшее, что он мог придумать. Мы сможем по крайней мере как следует поспорить. Но так как сегодня я говорил с вами под влиянием чувств, которым я редко поддаюсь, надеюсь, вы уволите меня от новых споров, пока мы с вами не познакомимся несколько ближе.

Нам нет надобности описывать здесь победоносное вступление принца в Эдинбург после решительной битвы под Престоном. Следует упомянуть, однако, об одном случае, рисующем душевное благородство Флоры Мак-Ивор. Гайлэндцы, следовавшие в окружении принца, в разгуле и упоении победы несколько раз стреляли из своих ружей в воздух. Одно ружье случайно оказалось заряженным, и пуля скользнула вдоль виска Флоры в тот момент, когда она стояла на балконе и махала победителям платком. Увидав это, Фергюс тотчас же бросился к ней, но хоть и убедился, что рана пустячная, выхватил свой палаш и хотел зарубить несчастного, чья небрежность могла стоить жизни его сестре. Но Флора схватила его за плед.

– Не трогай этого беднягу! – воскликнула она. – Ради бога не трогай! Скажи лучше со мной: слава богу, что это случилось с Флорой Мак-Ивор. Если бы под Пулей оказался виг, все виги стали бы утверждать, что стреляли нарочно!

Уэверли не пришлось испытать тревоги, в которую поверг бы его этот случай, – он задержался в дороге, так как должен был сопровождать полковника Толбота.

В Эдинбург они ехали бок о бок на двух лошадях. Как бы для того, чтобы разведать мысли и чувства друг друга, они начали разговор с самых общих и повседневных предметов. Но когда Уэверли коснулся наиболее волнующей и болезненной для него темы, а именно положения его отца и дяди, полковник Толбот постарался на сей раз не возбуждать его опасений, а скорее успокоить их, особенно после того, как ему стала известна история Уэверли, которую тог без колебаний рассказал ему со всей откровенностью.

– Так, значит, в вашем неосторожном шаге, – сказал полковник, – заранее обдуманного намерения, как, кажется, выражаются юристы, не было, и заманили вас на службу этого итальянского странствующего рыцаря несколько ласковых слов с его стороны и со стороны его гайлэндских вербовщиков? Все это, конечно, ужасно глупо, но не так уж скверно, как я ожидал, судя по слухам. Однако в настоящую минуту дезертировать, даже из войск этого претендента, нельзя. Это ясно. Но я не сомневаюсь, что в этом разнородном полчище диких и отчаянных людей рано или поздно возникнут распри, воспользовавшись которыми вы сможете без ущерба для вашей чести выпутаться из необдуманных обязательств, прежде чем этот пузырь лопнет. Если это удастся, я хотел бы, чтобы вы отправились в какое-нибудь безопасное место во Фландрии, которое я вам заранее укажу. И мне кажется, что я смогу добиться для вас полного прощения у правительства, после того как вы проживете несколько месяцев за границей.

– Я не могу разрешить вам, полковник Толбот, – ответил Уэверли, – говорить о каком-либо плане, предполагающем мою измену делу, с которым я связал свою судьбу, возможно, необдуманно, но, во всяком случае, добровольно и с намерением принять на себя ответственность за все последствия.

– Ну, – сказал полковник Толбот с улыбкой, – предоставьте мне по крайней мере свободу думать и надеяться, хотя бы не высказывая своих мыслей вслух. Но неужели вы так и не заглянули в этот таинственный пакет?

– Он в моих вещах, – ответил Эдуард, – мы найдем его в Эдинбурге.

Вскоре они туда прибыли. Квартиру Уэверли отвели по особому приказанию принца в весьма порядочном помещении, рассчитанном также и на полковника Толбота. Первым делом нашего героя было осмотреть свою укладку, и после очень недолгих поисков долгожданный пакет вывалился из белья. Уэверли вскрыл его с лихорадочным нетерпением. В конверте, на котором стояла только надпись «Э. Уэверли, эсквайру», он нашел несколько вскрытых писем. Два верхних были от подполковника Гардинера. Более раннее заключало мягкий и деликатный упрек в том, что адресат не последовал его совету относительно того, как использовать отпуск, и напоминало, что и срок продления его скоро приходит к концу. «Но даже если бы он и не кончился, – продолжал подполковник Гардинер, – известия из-за границы, а также инструкции, полученные мною из военного министерства, все равно вынудили бы меня отозвать вас, так как после наших неудач во Фландрии нам угрожает как иностранное вторжение, так и мятеж недовольных в стране. Поэтому убедительно прошу вас возможно быстрее вернуться в штаб-квартиру полка; это тем более необходимо, что именно в вашем отряде замечается брожение, и я нарочно откладываю расследование подробностей, пока не смогу воспользоваться вашим содействием».

Второе письмо было датировано восемью днями позже. Написано оно уже было тоном человека, который не дождался никакого ответа на первое. Оно напоминало Уэверли о его обязанностях как человека чести, офицера и англичанина; отмечало растущее недовольство среди подчиненных ему солдат и то, что от некоторых из них слышали намеки, будто их капитан поощряет и одобряет их бунтарское поведение; наконец, автор выражал глубочайшее сожаление и удивление, что Уэверли не подчинился его приказу явиться в штаб-квартиру, напоминал ему, что он отозван из отпуска, и заклинал его в выражениях, в которых отеческие увещания сочетались с тоном военачальника, искупить свою вину, немедленно вернувшись в полк. «Для того чтобы быть совершенно уверенным, что это письмо дойдет до вас, – заканчивал полковник, – его отвезет капрал Тимс из вашего отряда с приказанием передать в собственные ваши руки».