– Бывают же бедные аристократы? – настаивал Жосс.

– Опять не угадали. Я просто бедный. Простой бретонец.

Жосс откинулся на спинку стула, растерянный, словно его мечта только что разбилась в пух и прах.

– Прошу вас, Ле Герн, – сказал Декамбре, – никому ни слова.

– А Лизбета?

– Даже она ничего не знает. Никто не должен этого знать.

– Почему же вы рассказали об этом мне?

– Дашь на дашь, – объяснил Декамбре, осушая очередной стакан. – С честным человеком нужно вести честную игру. Если теперь вы не захотите занять комнату, скажите прямо. Я пойму.

Жосс резко выпрямился.

– Так вы берете? – спросил Декамбре. – А то у меня есть желающие.

– Беру, – поспешно ответил Жосс.

– Тогда до завтра, – сказал Декамбре, вставая, – и спасибо за эти записки.

Жосс ухватил его за рукав:

– Декамбре, что такого в этих записках?

– В них какая-то тайна, грязь. Тут кроется опасность, я уверен. Как только мелькнет луч света, я вам расскажу.

– Как маяк, – мечтательно произнес Жосс, – луч света от маяка.

– Вот именно.

Добрая часть четверок уже была стерта с дверей трех указанных домов, особенно в Восемнадцатом округе, где, по словам жильцов, они появились уже неделю, а то и десять дней назад. Но это была акриловая краска хорошего качества, и на деревянных панелях еще виднелись черноватые следы. Зато в доме Маризы нетронутых рисунков было множество, и Адамберг велел их сфотографировать, пока не стерли. Четверки были старательно нарисованы от руки, без трафарета. При этом все они были одинаковы: высотой семьдесят сантиметров, ширина черты три сантиметра, все перевернуты, у всех широкая ножка и две маленькие палочки на конце.

– Отличная работа, не правда ли? – сказал Адамберг Данглару, который за все время их экспедиции не проронил ни слова. – Ловкий парень. Рисует одним мазком, не отрывая руки. Как китайский иероглиф.

– Бесспорно, – отозвался Данглар, усаживаясь в машину справа от комиссара. – Нарисовано мастерски, быстро. Рука у него набита.

Фотограф сунул аппаратуру на заднее сиденье, и Адамберг мягко тронулся с места.

– Это срочно? – спросил Бартено.

– Вовсе нет, – сказал Адамберг. – Принесете, когда сможете.

– Тогда через пару дней, – предложил фотограф. – Сегодня вечером мне надо сделать серию снимков для министерства.

– Кстати, о министерстве, не обязательно говорить им об этом. Будем считать это нашей маленькой прогулкой.

– Если у него такая точная рука, – проговорил Данглар, – тогда, вероятно, он художник.

– По-моему, на произведение искусства это не похоже.

– Но может, вместе они составляют одно целое. Предположим, парень изрисует сотню домов, и в конце концов о нем заговорят. Этакий феномен масштабности, художник атакует общественную собственность, так называемая мозговая атака. А через полгода имя автора будет у всех на устах.

– Да, – задумчиво проговорил Адамберг, – возможно, вы правы.

– Наверняка так оно и есть, – вмешался фотограф.

У Адамберга внезапно всплыла в памяти его фамилия: Братено. Нет. Бартено. Худой, рыжий, фотограф – Бартено. Прекрасно. Имя его он вряд ли запомнит, но тут уж ничего не поделаешь.

– У нас в Нантее был один парень, – продолжал Бартено, – который за неделю выкрасил сотню мусорных баков в красный цвет и сверху наставил черные точки. Как будто стая гигантских божьих коровок обрушилась на город, каждая висела на столбе, как на огромной ветке. Так вот, через месяц он получил работу на самой большой местной радиостанции. Сейчас по «Культуре» прогноз погоды передает.

Адамберг молча вел машину, спокойно маневрируя в шестичасовой пробке. Они медленно приближались к зданию уголовного розыска.

– Есть там одна любопытная деталь, – сказал он, останавливаясь на красный свет.

– Я заметил, – отозвался Данглар.

– Какая? – спросил Бартено.

– Этот тип рисовал не на всех дверях, – ответил Адамберг. – На всех, кроме одной. И так во всех трех домах. Расположение пропущенной двери каждый раз разное. В доме Маризы на седьмом этаже слева, на улице Пуле на четвертом этаже справа, на улице Коленкур на пятом этаже слева. Не похоже на мозговую атаку.

Данглар покусал губы.

– Может, это то самое несоответствие, которое делает творение произведением искусства, а не просто украшением, – предположил он. – Может, художник предлагает нам подумать, а не просто расписывает стены. Недостающая часть как замочная скважина, в незаконченности есть элемент случайности.

– Тщательно продуманной случайности, – поправил Адамберг.

– Художник и должен создавать такие случайности.

– Он не художник, – негромко возразил Адамберг.

Он поставил машину возле уголовного розыска, выжал ручной тормоз.

– Хорошо, – согласился Данглар. – Тогда кто он?

Не выпуская из рук руля, Адамберг задумался, глядя куда-то вперед.

– Только постарайтесь не отвечать «я не знаю», – попросил Данглар.

Адамберг улыбнулся.

– Тогда я лучше промолчу, – сказал он.

Адамберг вернулся домой быстрым шагом, чтобы не пропустить прихода Камиллы. Он принял душ и развалился в кресле, чтобы полчасика помечтать, Камилла почти никогда не опаздывала. Единственное, что пришло ему в голову, было ощущение, что под одеждой он голый, такое он чувствовал часто, когда подолгу не видел ее. Быть голым под одеждой – нормальное состояние каждого человека. Это умозаключение не показалось ему очень оригинальным. Просто так было: когда он ждал Камиллу, он чувствовал себя голым под одеждой, зато на работе это чувство исчезало. И каким бы странным это ни казалось, разница была весьма ощутима.

В четверг в перерывах между тремя выпусками говорящей газеты Жосс с каким-то тревожным нетерпением за несколько ходок перевез свои вещи в фургончике, который ему одолжил Дамас. Во время последней поездки Дамас помог ему спустить с седьмого этажа самые крупные вещи. Их было не так уж много: морской чемодан из черной парусины с медными заклепками, трюмо, с нарисованным на обратной стороне трехмачтовым парусником, и тяжелое кресло с резьбой ручной работы, которое смастерил прапрадедушка своей тяжелой рукой во время одного из кратких пребываний в лоне семьи.

Ночью Жосса снова одолевали страхи. Декамбре – то есть Эрве Дюкуэдик – слишком много рассказал ему вчера, накачавшись шестью кувшинами красного вина. Жосс боялся, как бы тот, очухавшись, в панике не послал его ко всем чертям. Но ничего подобного не случилось, Декамбре достойно смирился с произошедшим и в восемь тридцать, как обычно, стоял на пороге своего дома с книгой в руках. Если он и сожалел о чем-то, а, вероятно, так оно и было, вернее, если он дрожал от страха потому, что вручил свою тайну в грубые руки незнакомца, да еще и неотесанного чурбана, он и вида не показал. И если голова у него была тяжелой, а таковой она и должна была быть, так же как у Жосса, он этого тоже не показывал. Лицо его оставалось по-прежнему сосредоточенным, когда прозвучали два объявления, которые отныне стали называть странными.

В этот вечер, закончив переезд, Жосс вручил ему обе записки. Оставшись один в своей новой комнате, Жосс первым делом снял ботинки и носки, ступил босыми ногами на ковер и долго стоял так, расставив ноги, уронив руки и закрыв глаза. И именно эту минуту выбрал Никола Ле Герн, рожденный в Локмария в 1832 году, чтобы усесться на широкую кровать с деревянными столбиками и поприветствовать праправнука. Здорово, ответил Жосс.

– Неплохо устроился, парень, – сказал старик, развалившись на перине.

– Тебе нравится? – сказал Жосс, полуоткрыв глаза.

– Здесь тебе лучше, чем там. Я тебе говорил, что с моим ремеслом можно далеко пойти.

– Ты мне это уже семь лет твердишь. Ты только за этим пришел?

– Эти записки, – проговорил предок, почесывая небритую щеку, – эти «странные» послания, как ты их величаешь и которые отдаешь аристократу. Я бы на твоем месте поостерегся. Здесь что-то нечисто.