И потом еще эта история с Генри и куклой. Совсем не похоже на Генри. Чем больше она об этом думала; тем более странным все это ей казалось. Конечно, он был пьян, и все же… совсем без одежды? И где он взял куклу? Она задала этот вопрос Салли и ужаснулась, узнав, что Гаскелл без ума от пластика и обожает играть во всякие игры с Джуди, и что все мужики такие, и что по-настоящему осмысленные отношения могут быть только между женщинами, потому что женщинам нет нужды доказывать свою половую зрелость при помощи открытых актов экстрасексуального насилия, разве не так? К этому времени Ева окончательно потеряла смысл слов, которые были ей непонятны, но звучали так веско, и потому они в очередной раз занялись касательной терапией.

Касательная терапия была еще одним пунктом, по которому Ева никак не могла прийти к окончательному мнению. Салли говорила, что она все еще заторможена, а это признак эмоциональной и чувственной недозрелости. Ева же боролась со своими двойственными чувствами. С одной стороны, ей не хотелось быть эмоционально и чувственно незрелой, и, если судить по тому отвращению, которое она испытывала, лежа голой в объятиях другой женщины, то она стремительно развивалась и психически и сексуально, так как, с точки зрения Евы, чем противнее лекарство на вкус, тем больше оно приносит пользы. С другой стороны, она была далеко не убеждена, что касательная терапия – это прилично. Она превозмогала себя только большим усилием воли и все равно в глубине души сомневалась, что это правильно, когда тебя трогают в таких местах. Ко всему прочему, ее заставили пить противозачаточные таблетки. Ева очень возражала и говорила, что она и Генри всегда хотели иметь детей, но Салли настояла.

– Ева, детка, – сказала она, – с Гаскеллом никогда нельзя быть ни в чем уверенной. Иногда у него месяцами ничего не шелохнется, а потом вдруг от него нет отбоя. И он абсолютно неразборчив.

– Но мне казалось, вы говорили, что у вас настоящие отношения, – сказала Ева.

– О, конечно. В полнолуние. Ученые из всего извлекают только суть, а смысл жизни для Джи – пластик. И нам бы не хотелось, чтобы ты вернулась к Генри с генами Джи в яичниках, не так ли?

– Вне всякого сомнения, – согласилась Ева, ужаснувшись этой мысли, и после завтрака, перед тем как заняться уборкой крошечного камбуза и мытьем посуды, проглотила таблетку. Все это так отличалось от трансцедентальной медитации и занятий керамикой.

На палубе Салли и Гаскелл продолжали ссориться.

– Что это ты подсовываешь безмозглым сиськам? – поинтересовался Гаскелл.

– Касательная терапия, телесный контакт, эмансипация путем осязания, – сказала Салли. – Ей не хватает чувственности.

– Мозгов ей тоже не хватает. Мне приходилось встречаться с дурами, но тупее этой не видел. Впрочем, я спрашивал про те таблетки, которые она принимает за завтраком.

Салли улыбнулась.

– Ах, эти, – сказала она.

– Да, эти. Ты что, решила лишить ее последней капли рассудка? – спросил Гаскелл. – У нас и так хватает забот.

– Оральные контрацептивы, крошка, старые, добрые противозачаточные таблетки.

– Оральные контрацептивы? Какого черта? Да она мне на дух не нужна.

– Гаскелл, радость моя, какой ты наивный. Для убедительности, только для убедительности. Это делает мои с ней отношения куда реальнее, не находишь? Все равно, что одеть презерватив на искусственный член.

Гаскелл смотрел на нее, разинув рот.

– Бог мой, уж не хочешь ли ты сказать, что вы…

– Еще нет. Длинный Джон Силвер пока в своей коробке, но вскоре, когда она почувствует себя вполне эмансипированной… – Она задумчиво улыбнулась, глядя на камыши. – Может, не так уж плохо, что мы здесь застряли. Это даст нам время, такое чудное время, а ты пока посмотришь на уток…

– Болотных птиц, – поправил Гаскелл, – и если мы не вернем этот катер вовремя, нам придется платить по огромному счету.

– Счету? – сказала Салли. – Ты что, рехнулся? Уж не думаешь ли ты, что мы будем платить за эту посудину?

– Но ты же арендовала ее на лодочной станции. Только не говори мне, что ты взяла ее без спросу, – сказал Гаскелл. – Господи, это же воровство?

Салли засмеялась.

– Честно говоря, Джи, ты чересчур морально устойчив. Но ты непоследователен. Ты крадешь книги в библиотеке и химикаты в лаборатории, но когда деле доходит до катеров, тут у тебя высокие принципы.

– Книги – совсем другое дело, – с жаром сказал Гаскелл.

– Верно, – сказала Салли, – за книги не сажают в тюрьму. В этом вся разница. Если хочешь, можешь продолжать думать, что я стащила лодку.

Гаскелл вытащил платок и протер очки.

– А ты хочешь сказать, что не крала?

– Я взяла ее взаймы.

– Взаймы? У кого?

– У Шея.

– Шеймахера?

– Верно. Он сказал, что мы можем пользоваться катером, когда захотим, вот мы и взяли.

– А он в курсе?

Салли вздохнула.

– Послушай, он ведь сейчас в Индии, сперму собирает, так? Какое это имеет значение, в курсе он или нет? К тому времени, когда он вернется, мы уже будем далеко.

– Твою мать, – выругался Гаскелл устало, – когда-нибудь благодаря тебе мы окажемся в дерьме по самую маковку.

– Гаскелл, радость моя, иногда твои волнения надоедают мне до чертиков.

– Вот что я тебе скажу. Меня беспокоит твое чертовски вольное отношение к чужой собственности.

– Собственность – то же воровство.

– Ну еще бы. Остается внушить это полицейским, когда они тебя наконец схватят. Легавым в этой стране не нравится, когда воруют.

Легавым равно не нравилась и мысль о хорошо упитанной женщине, по всей видимости убитой и погребенной под десятью метрами и двадцатью тоннами быстро схватывающегося бетона. Подробности насчет упитанности исходили от Барни.

– У нее были большие сиськи, – утверждал он в седьмой версии того, что он видел. – И эта рука, вытянутая вперед…

– Ладно, о руке мы уже все знаем, – сказал инспектор Флинт. – Мы об этом уж слышали, но о груди ты говоришь впервые.

– Я ошалел от этой руки, – сказал Барни. – Я хочу сказать, о сиськах в такой ситуации как-то не думаешь.

Инспектор повернулся к мастеру.

– А вы заметили грудь покойной? – спросил он. Но мастер только отрицательно покачал головой. Слов у него уже не было.

– Значит, это была упитанная женщина… Как вы думаете, сколько ей лет?

Барни задумчиво потер подбородок.

– Не старая, – сказал он наконец. – Определенно, не старая.

– Двадцать с небольшим?

– Может.

– Тридцать с небольшим?

Барни пожал плечами. Он пытался вспомнить что-то, что в тот момент показалось ему странным.

– Но точно моложе сорока?

– Нет, значительно моложе, – сказал Барни неуверенно.

– Что-то вы никак не определитесь, – заметил инспектор Флинт.

– Ничего не могу поделать, – сказал Барни жалобно. – Когда ты видишь бабу на дне грязной ямы, а сверху на нее льется бетон, как-то не с руки спрашивать, сколько ей лет.

– Разумеется. Я понимаю, и все же подумайте хорошенько. Может, было в ней что-то особенное…

– Особенное? Ну, вот эта ее рука.

Инспектор Флинт вздохнул.

– Я спрашиваю, было ли что-нибудь необычное в ее внешности. Например, ее прическа. Какого цвета у нее волосы?

Барни вспомнил.

– Я чувствовал, что там что-то было не так, – сказал он довольным голосом. – Ее волосы. Они были наперекосяк.

– Ну, это неудивительно. Трудно сбросить женщину в десятиметровую яму, не повредив ей прически.

– Да нет, не то. Они были набекрень и примяты. Будто ее кто стукнул.

– Наверное, ее действительно кто-то стукнул. Если то. что вы говорите о фанерной крышке, правда, то она попала в яму не по своей собственной воле. Но вы так и не можете поточнее определить ее возраст?

– Ну, – начал Барни, – отдельные ее части выглядели молодо, а другие нет. Вот все, что я могу сказать.

– Какие части? – спросил инспектор, от всей души надеясь, что Барни не примется снова за руку.