Так пусть не будет ему земля пухом никогда, и черти на сковородках жарят его с особым удовольствием и тщанием!

Вся эта сцена убийства мною человека в черном в Марселе отпечаталась в памяти и снах Юлии взглядом со стороны. Я увидела себя – светловолосую, слегка растрепанную от дороги и от возбуждения при виде крови своей жертвы, горящих глаз короля Анри – довольно-таки немолодого мужчины со следами былой мужской красоты на лице и прикрашенной сединой на висках.

Но более всего я во время проверки сна Юлии всматривалась в лица придворных, попавших в поле зрения моей служанки, запечатлевшихся в ее потаенной памяти, называемым иначе подсознанием, и остановленных там по моему приказу для того, чтобы я внимательно рассмотрела все эти хари.

И не зря…

Ибо был среди них, например, герцог Монморанси.[2] Сволочь, я вам скажу, первостатейная. Из тех похотунов, что любят не женщин, а маленьких мальчиков. Именно маленьких, лет до десяти, которых он насиловал, наслаждаясь криками детей, мучающихся от боли.[3] Иногда малыши умирали от болевого шока. Но чаще их просто выкидывали за ворота замка и двора, и они брели прочь, понуро опустив головы и враскорячку, – на потеху толпы, знающей о любви герцога к подобным шалостям.

Сволочь эту я убила месяца два спустя в его собственном замке, куда проникла через подземный ход, о котором знали лишь он и я, обнаружившая оный в снах герцога через сны моей Юлии. Сначала я связала Монморанси, потом заткнула кляпом рот, и уж после этого воткнула в покрытый прыщами зад его, толстый осиновый кол, который специально для этого вытесала собственными руками, срубив его в лесу герцога.

Уходя в потайной ход, я закрыла дверь в спальню хозяина замка на ключ и унесла с собой. Потому слуги догадались взломать дверь спальни только через две недели, когда смрад от трупа заполонил весь замок.

О герцоге, как говорили в Лувре, никто не жалел…

Еще была там сучка де Бофор, которая уже тогда болела «итальянской болезнью», которую в Италии звали «болезнью французской»,[4] и подставлялась при этом направо-налево, отчего и все грумы ее, и все кучера имели проваленные носы, отпугивая от кареты герцогини даже плюющих на все на свете и не боящихся даже Дьявола разбойников с большой дороги.

Сучку эту убила я месяц спустя после встречи с королем Анри в Марселе. Я подкупила как раз тех самых лесных разбойников, которые испугались вида безносого эскорта герцогини. Разбойники набросили на герцогиню сеть и, не прикасаясь к твари, притащили ее в указанное им место. Там они накинули ей на руки-ноги по петле и распялили ходячую заразу между двух крепких и высоких грабов.

Я лично содрала с застывшей от ужаса де Бофор платье и сунула обрывки ей в рот. Вынула из своей кареты толстую тряпичную колбасу, начиненную перцем и солью, поднесла к любовному входу ее, столь много дарившему несчастья и боль мужчинам вместо любви, и аккуратно ввела всю эту громаду до самого конца. Ткань быстро напиталась выходящими из герцогини соками, и размокший перец стал действовать.

Вида мучений этой негодяйки не вынес ни один из разбойников, все разбежались с места казни в течение часа. Я же просидела перед двумя грабами, растущими на берегу небольшого озера, и любовалась закатом до самой темноты. Потом разворошила палкой находящийся неподалеку муравейник и ушла…

На следующее утро королевский двор гудел рассказами о страшной смерти герцогини де Бофор, съеденной лесными муравьями, а король Анри сказал, держа меня за пальцы левой руки, ибо я у трона стояла всегда справа, и не сводя с меня глаз:

– А ты шалунишка, София. Теперь я понимаю, почему ты вчера пришла ко мне так поздно.

Он знал о многих моих проделках, мой любимый король Бурбон. И никогда не судил за них строго.

Допустим, за казнь дворянина де Бурже, которого я сварила в кипящем молоке за то, что он всего лишь изнасиловал маркизу де Грейяк, предварительно напоив ее снотворным напитком, а потом еще и связав, король меня даже наградил. Так и объявил во всеуслышанье:

– Графине Софии Аламанти вручается пожизненная грамота на право казнить и миловать всех насильников королевства Франция, и присваивается звание «Защитницы униженных женщин». Всякая знатная особа, будучи подвергнута надругательству со стороны мужчины, может обратиться к графине Аламанти с просьбой о защите.

Вот тогда-то я по-настоящему поняла, что такое работать в поте лица своего. Господь Бог, обрекая на такую кару прародителя нашего Адама, знал, что делал.

Жалобы полились ко мне сплошным потоком. В день было их до двадцати, а то и больше. Среди придворных дам стало модным быть принятым мною с жалобой и получить мое благословение на казнь врагов своих. Многие суки просто придумывали себе насильников, многие сами отдавались первым попавшимся мужчинам, чтобы потом подать жалобу мне и ходить гордо по Лувру, ловя на себе завистливые взгляды придворных дам. Подобных тварей не пугало даже то, что я с помощью спящей теперь круглые сутки Юлии выводила их на чистую воду, некоторые из них даже бранились со мной, утверждая, что были все-таки изнасилованы, а не сами склонили к соитию обвиненных ими мужчин.

В конце концов, я не выдержала – и стала казнить тех баб, которые обманывали меня и пытались свалить вину за свой грех на тех, кто поневоле своей оседлал их. Штук двадцать пять таких знатных дам казнила тем, что в сладкие отверстия их запустила рыжих крыс. Все они выли до изнеможения и признавались, что оклеветали своих возлюбленных.

Лишь после того, как дуры поняли, что меня не обмануть, поток жалоб от знатных женщин стих. Одна-две и месяц – не более. И на этот раз всегда женщина оказывалась права в случившемся, а насильник получал по заслугам.

Юлия перестала неделями спать, ходила по Лувру с опухшим лицом и с вытаращенными, словно навек, глазами.

Зато стало модно посещать меня с жалобами простолюдинов, особенно богатых – купцов, поставщиков королевского двора и прочей мелочи, считающей себя равными аристократам только потому, что имели в карманах лишние деньги. Этих не отваживали и самые жуткие казни. Ибо даже мучительная смерть от рук возлюбленной короля Анри Наваррского была у них в почете особом. Так и писали неутешные родственнички на надгробьях своих казенных родственников:

А еще в картинке сна, остановленного мною в башке старой Юлии, я увидела Бальтазара Гюйно – того самого человека, который встал на место убитого мною «черного человека» в организации, поставившей целью своей отобрать у меня сокровища Аламанти, а меня саму извести.

Тогда, тридцать пять лет тому назад, я не знала его, не обратила внимания на этого серого человечка с крысиной мордочкой, метелкой волос, торчащих из-под небольшой шапочки на голове. Как не знала и о том, что Бальтазар – незаконнорожденный сын того самого Шарля де Касо, одного из консулов городского управления Марселя, который за пять с чем-то лет до моего приезда в этот город пытался сдать крепость десанту испанцев.[5]

Но этот самый Бальтазар Гюйно еще крепко насолит мне в этой жизни, потому даже сейчас, избавившись от него, я при повторе этого сновидения Юлии всегда останавливаю эту картинку и думаю о том, как это можно было оказаться рядом со своим злейшим врагом – и не разглядеть его?

Совсем немного было в снах Юлии событий, связанных с людьми, которые мне были по-настоящему близкими в те годы, когда мы с ней жили во Франции при дворе веселого короля Анри Наваррского.[6]