Тогда, тридцать пять лет назад, мы искали моих детей, исчезнувших из Флоренции в мгновение ока… Сейчас ты – мои глаза и уши, хотя и не знаешь об этом…

Давным-давно, когда ты была еще маленькой девочкой, я приметила в тебе эту редкостную способность – и взяла к себе. Что тебя ждало в той жизни, за которую ты цеплялась, умоляя меня оставить тебя при моих сыновьях? Ну, убили бы тебя вскоре похитители моих детей. Ибо ты цеплялась бы за них своими детскими хрупкими ручонками, билась бы, как тигрица, за них. А кто-то из одетых в черные мантии отмахнулся бы от тебя вялым движением, как от мухи – и все. Не стало бы на земле одной проводницы моей в мир сновидений. А так – и мир со мной повидала, и замуж выскочила, и счастье материнства обрела, и слепотой Суламифь тебя наказала, и я – прозрением, и вновь отправилась ты со мной по дальним странам. Я тебе подарила больше, чем просто жизнь – жизнь, полную приключений.

А взамен…»

Старая Юлия спала, а я, глядя на нее, видела обрывки снов ее. Обрывки, ибо сны очень быстры и скоротечны. Чтобы видеть чужой сон полностью, надо очень напрягаться, самой жить с быстротою сна, то есть стареть. Отец рассказывал, что учитель его дедушки по чтению слов – какой-то рудознатец с Пиренеи – однажды показал такой фокус старому Аламанти, и в течение часа из тридцатилетнего кудрявого красавца превратился в седобородого и лысого старика.

– Достаточно читать обрывки снов, – сказал мне отец после этого рассказа. – Ибо они – самые яркие мгновения сна и самые важные. В них – истина. Но! – приподнял при этом указательный палец правой руки. – Соприкосновение с истиной обжигает. Многих смертельно, – потом улыбнулся мне и сказал уже мягким голосом. – Но ты – Аламанти. Ты будешь жить. И даже не станешь тяготиться сокровенными знаниями. Ибо память человеческая беспредельна, только не все знают это. Учись прятать ненужные знания в самые дальние уголки мозга. Но так, чтобы всегда было можно достать нужное в самый нужный момент.

Так я всю жизнь и делала. И теперь вот, глядя в сон Юлии, быстро сортировала увиденное ею – и разбрасывала по разным сундучкам моей собственной памяти…

Во-первых, это были воспоминания из ее детства в доме родителей, который вскоре стал замком моего мужа графа де ля Мур. Ничего не значащие картинки со слюнявым ртом мамаши, которая то и дело лезла целоваться с собственным дитем, и пропойцой-отцом в дорогом, но плохо простиранном камзоле, с набрякшими мешочками под глазами, густо и неряшливо посыпанными дамской пудрой. Этот всегда сидел в кресле в каком-то плохо освещенном свечами углу и мял карты в вялых пальцах, а девочка стояла рядом на полу и натужно сопела, глядя на него снизу вверх и ожидая внимания отцова. От обоих родителей изрядно воняло вином – и это все, что помнила Юлия о своих предках.

Второй категорией снов были воспоминания Юлии о собственных детях: то маленьких, то уже больших, то толстеньких и смешливых, то уже взрослых, синих от удушья и умирающих на глазах несчастной матери в корчах с набухшими подмышками. Последних она видела всегда сквозь радугу слез. Рядом – муж, каким я и сама его помню: ни красавец, ни урод, ни умный, ни дурак, ни добрый, ни злой, никакой.

Подобных картинок было множество, все они переплетались друг с другом, накладывались одна на другую, мельтешили, как сор во время уборки комнаты веником в луче заглянувшего в приоткрытую дверь солнца. Ерунда, словом, мне неинтересная.

Третьи сны были обо мне: о той, какой я была в годы первой юности моей еще, а также и в нынешней. Судя по ним, Юлия искренне любила меня и даже преклонялась предо мной. Как перед моей красотой, так и перед моим умом.

А пуще всего она любила меня… за доброту. Ибо дурочка эта воспринимала все поступки мои совсем не такими, какими они были на самом деле. То есть видела она и знала все правильно, но объяснения давала самые странные…

Тридцать пять лет тому назад, выйдя из кареты в Марселе, где я оказалась после двухмесячной тризны по поводу безвременной кончины моего мужа от рук защитников выпивохи Тинторетто в грязной харчевне Турина,[1] я увидела человека в черном смешном одеянии: в штанах до самых башмаков без тесемок внизу, в черной куртке и широкополой шляпе. То, что горбоносый этот человек оказался в свите встречающего меня короля Анри Бурбона, продолжающего иметь прозвище Наваррский, хотя был он уже властителем обширной Франции, значения не имело. После долгих возлияний Бахусу за то, что он избавил меня от постылого мужа, за которого вышла я совсем соплюшкой в пятнадцать лет, я могла себе позволить стоять не очень твердо на ногах и не совсем правильно оценивать ситуацию.

Увидев врага своего и услышав от него:

– Добро пожаловать на землю Франции, синьора София, – … я, ни секунды не задумываясь, выхватила из-за пояса короля шпагу – и ловким ударом, которому учил меня отец в пору моей юности и жизни в замке Аламанти, пронзила горло прохвосту как раз в тот момент, когда он разогнулся из поклона и встретился глазами со мной.

Королевский двор оторопел. Через секунду женщины стали визжать и падать в обмороки, а мужчины – приводить одних в чувство, других успокаивать. Лишь король, получив из рук моих шпагу с кровью, льющейся с острия вниз, смотрел на меня во все глаза и повторял:

– Какая женщина! Какая женщина!

Анри не знал, и знать не мог, что внешне безрассудный поступок мой был продиктован вовсе не внезапной вспышкой ненависти к руководителю черной мессы, свидетельницей которой я была во Флоренции за год с лишним до этого, а тем, что я пролезла во время путешествия из замка Аламанти в Марсель в сны Юлии – и знала наверняка, что именно благодаря этому поступку в большей мере, чем собственной красоте, я покорю сердце могущественного короля одной из самых больших стран Европы. А убить черномессника… Это было даже приятно.

Месса – это по-немецки и по-еврейски ярмарка. То есть убитый был хозяином ярмарки смерти. Убитые им младенцы не стояли у него по ночам в глазах, не вскакивал он и во сне в поту и с криком «Мама!» Он не только пил вместе со своими слугами кровь новорожденных, но и ел их мясо, принося после мессы трупик домой, разделав его ножом, сняв кожу и передавая эти останки своему повару.

– Опять кролик попался, – говорил при этом. – Приготовь мне его в красновинном соусе. Ты знаешь, какой я люблю – без белой муки.

Убить такого вурдалака своей рукой – что может быть приятней для Аламанти?

А еще я знала (опять-таки из снов Юлии), что это именно он руководил похищением моих детей из замка де ля Мур во Флоренции. А помогали ему: ключница моя Суламифь, взятая мною едва ли не из помойки и умирающая там от голода; плюс та самая толстая служанка, которую однажды застала я сидящей верхом на моем законном муже и графе; а также сам муж мой, которого я незадолго до того разоблачила, как члена этой мерзопахнущей секты «черная месса».

Причин убить собственной рукой мерзкую гадину было у меня достаточно и без этих основных. Например, этот человек в черной сутане хотел отыскать способ присвоить деньги рода Аламанти, к которым на всем белом свете имела доступ лишь я одна. Или, например, за то, что этот человек в черном (а впервые я увидела его в красном одеянии) наступил мне на ногу на бале во дворце Медичи намеренно, хотя извинился так, как будто совершил он этот проступок нечаянно. Негодяй не ведал, что я уже не только вычислила его, но и знаю всю его подноготную. Тогда я простила ему дерзость, ибо еще до конца не знала всего про его банду. Но вот во Франции…

В последний момент перед смертью он, встретившись со мной глазами, понял, что приговор ему был подписан мной задолго до этой нашей встречи в Марселе. И понял, что вся эта двухмесячная канитель с пьянкой по дороге вдоль Лазурного берега Средиземного моря была задумана мной для того, чтобы привлечь к себе внимание охотников за мной и моими сокровищами.