Шум в зале — они вскакивают с лавок…

— Ну и началось. Идут с Дона, с великой степи половецкой маньяки-педофилы с сачками и бензопилами, черная земля под их ботинками человечьими костьми посеяна, кровью полита! Ужас! Бились день, бились другой, а на третий день пала наша Ирочка. Здесь, у Каялы-реки, разлучилась она с нянькою Всеволодовной. Никнет трава с жалости, а древо с тугою к земли преклонилось…

Я заставил себя посмотреть в лица зрителей… Bay. Кажется… да, точно. Это и есть трагический катарсис. Глухонемая сцена. Благообразные старики со шрамами на лицах, какие-то гордые леди в расшитых, пылающих золотом одеяниях — они все… плачут? Ио… Не переборщил ли я часом?

Впрочем, отступать некуда.

— «Тоска разлилася по русской земли», — продолжал я, откладывая гудок: тишина ревела громче, чем струны. — «Тогда Ирочкин папаша изрони злато слово, с слезами смешано, и рече: о милая доченька! Рано еста начала в городской парк ходити, себе приключений искати! Се ли сотворила моей сребяной седине?»

Я набрался наглости и глянул на Катому. Есть! Казак на крючке. Он даже перестал стругать свою ложку… Бедняжка… кажется, крутой босс случайно порезал пальчик.

— «Посадник Катома рано плачет во Властове на забрале, аркучи: „О ветре-ветрило! Какого хрена, господине, вот уже 15 лет гуляешь ты в голове моей любимой дочки? Мало ли ти бяшет под юбкой у нее веяти? Чему, господине, мое веселие по ковылю развея?“» — Я возвысил голос, ибо мне понравилось, как твердо звучит он под сводами белокаменных палат. — «Вступила обида девою на землю Русскую, всплескала лебедиными крылы и, плещучи, прогнала жирные времена из города Властова. Короче, начался кризис. Тяжко телу без головы, тяжко экономике без ГКО — ах, нелегко и посаднику Катоме без любимой доченьки…»

Да, Катома мощно порезал ладонь. Кровавые капли весело посыпались в деревянное узорочье половиц. Тишина держалась восемь минут — дольше, чем после мировой премьеры «Титаника». Бедные зрители… кажется, я не рассчитал силу удара по башне. Средневековая психика не готова к таким потрясениям.

…В тишину залы ворвалось визгливое чириканье птах за окнами, ровный шум бульваров и площадей вкруг посадникова дворца.

— Угу… Веселая у тебя песня, козляр, — сказал Катома в начале девятой минуты. Кажется, он был единственным, кто так и не проронил слезы.

Бух! Бу-бух! Покатилась по полу недоструганая ложка. И сразу — ой! ах! трах-тарарах! — засуетились слуги, забегали с чистыми тряпицами, перевязывая порез на посадниковой руке, поднося заплаканным дамам минеральной воды.

— Be… веселая песня, скоморох, — повторил посадник, вытирая блестящий лоб перевязанной ладонью. — И ведь нова песня, ничего не скажешь… Одно жаль — не окончена. Угу. Дальше-то что?

Вот тут я отыгрался за все. За все свои страдания и унижения. Наморщил лоб, поднял брови, сделал жалостные глаза и переспросил, выставляя чуткое ухо:

— А? Чего-чего? Н-не слышу, барин… Ась?

Заставил крутого мена дважды повторить просьбу:

— Расскажи, что дальше поется в твоей песне. Угу… Пожалуй нас, почтенный скомрах.

Я поднялся на ноги, отряхнул пончо. Отшвырнул босой ногой идиотский музыкальный инструмент. Не спеша зевнул, цыкнул зубом и жестко произнес:

— А вот продолжение сказки — это уже эксклюзив, дружище. Это будет не шоу, а конфиденциальная деловая беседа. Гони прочь твоих балбесов бородатых, и бабищ тоже. А моих помощничков будь так добр с черного двора пригласить — сюда, в палаты. Да-да: восемь человек и девять сундуков с аппаратурой. Будем говорить о главном, угу?

Наблюдая, как блестящая придворная толпа в немом шоке покидает зал, я улыбался — широко и звездно.

Вот я и думаю: хорошо смешит тот, кто улыбается последним. Еще кусок мудрости хотите? Велик тот шут, что смешон только самому себе. Это не мораль басни. Это закон джокера, потомки.

Во-первых, мне полагается нормальный офис. Подземный бункер на Холмистой Плешине отменно хорош для молодежных пьянок, однако — необходимо ведь где-то забацывать презентации, а также ежегодные конкурсные показы кандидаток на должность моей любимой секретарши под девизом «Все бомбы России». Нужны огромные окна, застекленные галереи, просторные балконы с шашлычницами, бассейны на крыше и — очень важно — кегельбан в подвале. Без кегельбана я, как шут-подрядчик, не могу гарантировать успешную борьбу с киднеппингом в регионе.

Полистав берестяные каталоги, мы с подчиненными с радостью согласились переехать в просторную трехэтажную студию в престижном районе Дрогожич, на живописной Студеной Горе. Из многокорпусного ажурного терема был вежливо изгнан прежний обитатель (сотник Бермута) — в гулкие светлые горницы спешно перевезены бумаги нашей конторы, богатый театральный реквизит от дона Техилы и даже роялевидный директорский стол. Мои мраморные статуи убрали цветами и расставили в тенистых уголках офигительного садика, окружавшего терем… Гнедан с многочисленным штатом художников-лубочников расположился на благоустроенном чердаке;

Лито со своими менестрелями (нанятыми на деньги Катомы) облюбовал летний павильон в саду.

Я с радостью простился с оранжевым париком и гоблинским пончо. Переодевшись в шитый золотом халат, выперся в сад. Впервые за четыре дня на моих ногах стильно красовались сапоги — не летающие, слава Богу, а нормальные, с лихо задранными носами. В сопровождении весело бузящих телохранителей (отряд «Боевых жаб» был предусмотрительно выписан во Властов из Жиробрега), я прошелся по мягкой травке, улыбаясь кланяющимся подчиненным. Ах, йокарные карасики, как хорошо… Слуги так и бегают с мешками да ведрами, усердные старушки энергично копаются на грядках, верткие пацанята снуют с берестяными документами между корпусами…

Здесь, в студии «Студеная Гора», мне клево. Балбесы те олигархи, что обустраивают кабинеты в стеклянных аквариумах на крыше небоскреба! Фу, ненавижу пентхаусы. В них холодно; а подойдешь к окну — в глазах рябит от огней большого города. Гораздо приятнее рулить заседания под алыми гроздьями вишен! Слушать доклады, томно валяясь на травке ухоженных газонов! Принимать решения, загорая в ременчатом шезлонге!

Я пообещал Катоме, что спертая дочурка будет дома до захода солнца. Таким образом, времени на солнечные ванны было навалом. Пока я нежился в жирных потоках ультрафиолета, прочие топ-администраторы конторы были заняты делом. Гнедан, засучив рукава и вытирая пот, сосредоточенно околачивал груши в бассейне с живыми лебедями. Лито, усердствуя в самопожертвенном балдопинчестве, пинал балду за четверых, лишь изредка отбегая к столу за очередной порцией безалкогольного малинового кваса. Травень усердно мочил баклуши и валял каждого встречного дурака на нежной лужайке перед конюшней. Один только Гай занимался ерундой: добродушно ворча, жарил рябчиковое барбекю.