Прошло три-четыре дня. В воздухе запахло приближающимся Рождеством. Над Мадридом, подобным старому дереву с нежными зелеными побегами, то и дело проносится средь бурлящего уличного шума сладостный перезвон, ласковый перезвон церковных колоколов. Люди в спешке пробегают один мимо другого. Никто не думает об идущем рядом, об этом человеке, который, возможно, бредет понурив голову, у которого больной желудок или опухоль в легком, или мозги не и порядке…

Дон Роберто за завтраком читает газету. Затем идет проститься с женой, со своей Фило, которая прихворнула и решила полежать.

— Я это предвидел, к тому шло. Надо что-то сделать для парня, подумай-ка об этом. Заслуживать он, конечно, того не заслуживает, но все равно жаль!

Фило плачет, а двое ребятишек, стоя возле кровати, глядят и ничего не понимают: глаза у них полны слез, на личиках смутно-печальное недоуменное выражение, какое бывает у телят, когда, чуя еще дымящуюся на каменном полу кровь, в предсмертные мгновения они лижут коченеющим языком заскорузлую блузу мясника, который невозмутимо, как судья, наносит удар: в зубах у него сигарета, мысли заняты какой-нибудь служаночкой, в хриплой глотке песенка из сарсуэлы.

О покойниках, которые уже год пролежали в земле, никто не помнит.

В семьях иногда услышишь:

— Смотрите же не забудьте, завтра годовщина смерти нашей бедной мамочки.

Обычно счет ведет одна из сестер, та, что всегда ходит печальная…

Донья Роса каждый день отправляется на Корредеру за покупками, следом идет служанка. Донья Роса ходит на рынок уже после того, как управится с утренними делами в кафе; донья Роса предпочитает совершать обход ларьков, когда народу поменьше, поздним утром.

На рынке она порой встречает свою сестру. Донья Роса непременно спрашивает о племянницах. Однажды она спросила у доньи Виси:

— А как Хулита?

— Как всегда.

— Девочке пора найти жениха!

В другой раз — через несколько дней — донья Виси, завидев донью Росу, поспешила ей навстречу, сияя от радости.

— Знаешь, у девочки завелся поклонник!

— Да ну?

— Ей-Богу.

— И каков он?

— Ах, просто прелесть, я в восторге.

— Ладно, ладно, дай-то Бог! Только как бы не получилось чего плохого…

— А почему бы получиться плохому? Что ты говоришь!

— Почем я знаю? Народ теперь пошел такой!

— Ай, Роса, ты всегда видишь все в черном свете!

— Да нет, сестра, просто я знаю, что в жизни всякое бывает. Если будет все хорошо, тем лучше, что и говорить!

— О да.

— А если нет…

— Если нет, найдет другого, так я считаю.

— Да, если этот не сделает ее несчастной.

Есть еще трамваи, в которых люди сидят лицом к лицу, двумя длинными рядами и пристально, даже с любопытством рассматривают сидящих напротив.

«У этого типа унылое лицо рогоносца, наверняка супруга сбежала от него, может быть, с гонщиком-велосипедистом, а может, со служащим по снабжению».

Если дорога долгая, начинаешь даже испытывать к спутникам нежность. Трудно этому поверить, но всегда немного щемит сердце, как подумаешь, что эта вот женщина, такая с виду несчастная, выйдет на какой-то остановке и мы ее больше никогда не увидим, никогда в жизни!

«Похоже, дела у нее плохи, — видно, муж безработный и, уж наверно, целая куча детей».

Среди пассажиров всегда бывает молодая, полная раскрашенная дамочка, одетая несколько вызывающе. У нее большая зеленая сумка, туфли из змеиной кожи, на щеке нарисована мушка.

«Эта похожа на жену богатого антиквара. И еще она похожа на любовницу врача; врачи всегда подбирают себе в любовницы вот таких ярких женщин, как будто хотят всем сказать: „Картинка, а? Вы хорошо ее разглядели? Породистая кобылка!“

Мартин возвращается из Аточи. На остановке Вентас он выходит и направляется пешком по Восточному шоссе. Он идет на кладбище, на могилу своей матери, доньи Филомены Лопес де Марко, которая умерла несколько лет тому назад, незадолго до Рождества.

Пабло Алонсо складывает газету и нажимает на кнопку звонка. Лаурита натягивает одеяло на голову, ей еще бывает немного стыдно, когда прислуга видит ее в постели. В конце-то концов, ничего тут нет удивительного — она живет в этом доме всего два дня; в пансионе на улице Пресиадос, куда она перебралась от своей матери, консьержки на улице Лагаски, было так гадко!

— Можно?

— Войдите. Сеньор Марко здесь?

— Нет, сеньор, он уже порядочно, как ушел. Попросил у меня какой-нибудь ваш старый галстук, чтобы имел вид траурного.

— Вы ему дали?

— Да, сеньор.

— Хорошо, приготовьте мне ванну.

Прислуга выходит из комнаты.

— Мне надо идти, Лаурита. Вот неудачник, беда с ним? Только этого ему недоставало!

— Бедный парень! Ты думаешь, ты его найдешь?

— Не знаю, поищу на почтамте или в Испанском банке, он иногда туда заходит по утрам.

По сторонам Восточного шоссе видны убогие хибарки, сколоченные из листов старой жести и обрезков досок. Играют ребятишки, швыряя камни в лужи, оставшиеся после дождя. Летом, когда Аброньигаль еще не совсем пересохнет, они палками убивают лягушек и шлепают босиком по грязной, вонючей воде ручейка. Несколько женщин роются в кучах отбросов. Пожилой мужчина, видимо паралитик, садится у входа одной из хижин на опрокинутую днищем вверх бочку и разворачивает на нежарком утреннем солнце газету с окурками.

«Они не сознают, ничего не сознают…»

Мартин, отвлекшись от поисков рифмы к слову «венец» для начатого им сонета в память матери, принимается размышлять на весьма избитую тему, что проблема не в производстве, а в распределении.

«В самом деле, вот этим еще хуже, чем мне. Какое безобразие! Ну и дела творятся!»

Пако, запыхавшись, чуть ли не высунув язык, прибегает в бар на улице Нарваэса. Хозяин бара, Селестино Ортис, наливает стопку касальи полицейскому Гарсиа.

— Злоупотребление алкоголем вредно для клеток человеческого организма, а они, как я вам уже говорил, бывают трех видов: клетки крови, клетки мышечные и нервные клетки; алкоголь их сжигает и убивает, но принять стопочку время от времени только полезно, это согревает желудок…