Утро.

Сквозь сон Мартин слышит звуки пробуждающегося города. Да, приятно вот так, лежа под одеялом, рядом с ласковой женщиной, ласковой и обнаженной, слушать шумы города, его волнующий пульс: тарахтение повозок мусорщиков, которые спускаются из Фуэнкарраля и Чамартина, подымаются в гору из Вентас и Инхуриас, движутся мимо унылого, пустынного кладбища и постепенно, после нескольких часов езды по холоду, приближаются к центру под неторопливый угрюмый цокот копыт тощей клячи или серого, погруженного в свои думы осла. И крики торговок, с утра пораньше устанавливающих свои лотки с фруктами на улице генерала Порльера. И далекие едва слышные гудки первых сирен. И возгласы детей, отправляющихся в школу с ранцем за плечами и вкусным, хорошо пахнущим завтраком в кармане…

И более близкие шумы домашней суеты сладостно отдаются в ушах Мартина. Это встала донья Хесуса, ранняя пташка донья Хесуса, которая зато, чтобы отоспаться, ложится вздремнуть после обеда; она отдает распоряжения своим помощницам — старым одряхлевшим потаскухам и приветливым, любвеобильным, хлопотливым матерям семейств. По утрам у доньи Хесусы трудятся семеро приходящих помощниц. Две постоянные прислуги спят до двух часов дня на первой попавшейся кровати, на полной тайн кровати, освободившейся прежде других, хранящей, как могила, в железных прутьях изголовья бездны отчаяния, впитавшей в волосяную набивку матраца стон молодого супруга, который впервые, не понимая, что делает, изменил своей жене, очаровательной юной женщине, с прыщавой потаскухой, чье тело испещрено рубцами, как у ослицы; изменил своей жене, которая, как всегда, ждала его допоздна, штопая носки при свете дотлевающих в жаровне углей, качая ногой колыбельку, мысленно читая длинную, бесконечную повесть любви, обдумывая сложные хозяйственные ухищрения, благодаря которым ей, может быть, удастся купить себе пару чулок.

Донья Хесуса, воплощение порядка, распределяет между помощницами работу. В доме доньи Хесусы белье стирается ежедневно; для каждой кровати есть два полных комплекта, и если какой-нибудь клиент случайно, а то и нарочно — всякое бывает! — что-то порвет, дыра тут же с большой аккуратностью латается. Нынче постельное белье не купишь, простыни и полотно для наволочек можно, правда, найти на толкучке, но за немыслимую цену.

У доньи Хесусы работают пять прачек и две гладильщицы с восьми утра и до часу дня. Каждая получает всего три песеты в день, но работа у них не слишком тяжелая. У гладильщиц руки побелей, они мажут волосы бриллиантином, еще не хотят выйти в тираж. Обе слабого здоровья, рано постарели — почти девочками обе пошли торговать собой и не сумели ничего скопить. Теперь пожинают плоды. Работая, они распевают, как та стрекоза, а пьют не зная меры, как кавалерийский сержант.

Одну зовут Маргарита. Отец ее, пока был жив, торговал чемоданами на вокзале Делисиас. В пятнадцать лет у нее завелся парень, которого звали Хосе, больше она ничего о нем не знает. Он был танцор, развлекавший посетителей в «Бомбилье»; как-то в воскресенье он повел ее в рощицу Пар до, а потом бросил. Маргарита пошла на улицу и в конце концов спуталась с вором, орудовавшим в барах на площади Антона Мартина. А потом все пошло, как водится, пожалуй, даже еще хуже.

Вторую гладильщицу зовут Дорита. Ее соблазнил семинарист из их же деревни, приезжавший на каникулы. Семинариста — теперь его уже нет в живых — звали Кохонсио [26] Альба. Так зло пошутил его отец, большой грубиян. Однажды, выпивая с друзьями, он побился об заклад, что назовет сына Кохонсио, да так и сделал. В день крестин младенца его отец, дон Эстанислао Альба, со своими дружками устроили попойку на всю деревню. Орали: «Долой короля!» и «Да здравствует Федеральная Республика!» Бедная мать, донья Кончита Ибаньес, святая была женщина, рыдала и только приговаривала:

— Ах, какое несчастье, какое несчастье! Муж мой пьянствует в такой счастливый день!

И впоследствии каждый год в день именин сына она так же причитала:

— Ах, какое несчастье, какое несчастье! Мой муж пьянствует в такой день!

Семинарист, который потом стал каноником в Леонском соборе, завлек девушку, показывая ей ярко раскрашенные картинки, изображавшие чудеса святого Хосе из Каласанса, повел ее на берег Куруэньо, и там, на лугу, произошло то, что должно было произойти. Дорита и семинарист — оба были из одной деревни Вальдетеха, что в провинции Леон. Девушка, идя за соблазнителем, смутно чувствовала, что все это к добру не приведет, но все же шла покорно, как дурочка.

У Дориты родился мальчик, а семинарист, когда снова приехал на каникулы, даже взглянуть на нее не захотел.

— Это дурная женщина, — говорил он, — исчадие сатаны, способное кознями своими погубить даже самого добродетельного мужчину. Отвратим от нее свой взор!

Дориту выгнали из дому, и она некоторое время бродила по деревням с ребенком, подвязанным на груди. Вскоре малютка умер как-то ночью в пещере, которых много над рекой Бурехо в провинции Валенсия. Мать ничего никому не сказала, привязала трупику на шею камни и бросила его в реку на поживу форелям. Лишь потом, когда дело уже было сделано, она разрыдалась и провела в пещерах пять дней одна-одинешенька, без еды.

Дорите было тогда семнадцать лет, у нее был грустный, сонный взгляд бездомной собачонки, по-бродяжки.

Какое-то время она околачивалась в борделях Вальядолида и Саламанки; ее швыряли, как ненужную вещь, с места на место, и наконец она скопила денег на дорогу в Мадрид. Здесь она устроилась в доме на улице Мадера, если идти вниз, по левой стороне, прозванном «Лига наций», потому что там было много иностранок: француженки, польки, итальянки, одна русская, несколько смуглых усатых португалок, но больше всего француженок, уйма француженок: толстые, похожие на коровниц эльзаски; чинные нормандки, занявшиеся проституцией, чтобы скопить на подвенечный наряд; тщедушные парижанки, иные с громким прошлым, глубоко презиравшие шофера или коммерсанта, который выкладывал им свои кровные семь песет. Из этого дома Дориту забрал дон Николас де Паблос, толстосум из Вальдепеньяса, и сочетался с нею гражданским браком.