Строго говоря, я делал сразу две глупости, то есть ровно на одну больше, чем допускается правилами, чем может сойти с рук, но тут уж мне некуда было деться, потому что и раздача всего моего имущества, и мой бессмысленный, наивный, детский в своей романтичности и, скорее всего, обреченный поход на поиски первой любви были для меня необходимы, ничто иное, кроме этих двух поступков, не могло вытолкнуть меня из наезженной колеи, свести со спиральной, скручивающейся внутрь дорожки, по которой я двигался все эти последние годы. А потому я сжег все мосты, отрезал, ни разу не отмерив, не зная броду, сунулся в воду и заранее предвкушал, как горько мне придется за это каяться. «Да что же я это делаю?» – спрашивал я себя.
Улица отчаяния. Я работал над этой песней всю ночь, над куплетами и припевом, без гитары или клавишных, а просто в голове. Для памяти я записал слова на обороте Гленовой визитки мелкими, как бисер, буквами.
И это не была Эспедер-стрит, и не Фергюсли-парк, и вообще не что-нибудь такое, что можно показать на карте, это было место совсем иного рода, сплав многих и многих мест, времен и ощущений, место, знакомое одному лишь мне. К тому времени, как подошла пора уходить и я засобирался, песня была уже готова.
Я налил голубю блюдечко молока, накрошил туда хлеба и печенья, а затем спустился в крипту и собрал в одну кучу мастер-копии всех песен и мелодий, над которыми я работал последние год-полтора. Вообще-то, нужно было сказать Макканну, что студия может еще мне потребоваться, но я забыл. Ладно, в крайнем случае арендую ее у нового хозяина, как-нибудь разберемся.
Я подровнял себе бороду и подстригся, а затем подумал минуту, нашел старую холщовую сумку и покидал туда кой-какие сменные одежки. Закутал в одну из рубашек бутылку «Столичной», это будет НЗ. Зонтик-сиденье тоже пригодится, но его я понесу прямо в руках.
Обойдя напоследок покидаемое логово (не знаю уж, чего было больше в этом прощании – радости или печали, страха или надежды), я вышел на Холланд-стрит, запер за собою дверь и опустил ключ в щель для писем. Времени до отхода поезда оставалось не так-то и много; чуть поеживаясь от предрассветного холода, я поспешил на Куин-стрит.
Поезд отошел точно по расписанию, миновал короткий туннель (пыхтение дизельного локомотива сразу стало гулким, отчетливым) и направился на север. Мы пробирались через темный еще город, мимо новых жилых кварталов, старых заводов и грязных каналов, плавно сворачивая налево, к правому берегу Клайда. Затем за окном замелькали пригороды, а когда и они остались позади, я увидел огни Эрскин-бриджа, было почти невозможно поверить, что с того времени, как я стоял тут под дождем и пытался поймать попутку, прошли каких-то два дня. За рекой по прибрежному шоссе медленно ползли светлячки автомобильных фар.
Вагоны были старые, насквозь пропитанные уютным и немного печальным запахом парового отопления.
Между Дамбартоном и Хеленсборо я оглянулся и увидел над Глазго первые проблески рассвета; на дальнем берегу Клайда тускло поблескивали огни Гринока.
Поезд свернул на север и начал углубляться в горы. На черной воде залива Лох-Лонг мерцали огоньки бакенов. Небо уже заметно посветлело, превратилось из серого в тускло-голубоватое. После остановки «Аррохар и Тарбет» поезд миновал гостиницу, где я останавливался сутки назад, и вырвался к берегу озера Лох-Ломонд; я запоздало сообразил, что именно он и разбудил меня тогда своим грохотом.
За синим, безмятежно спокойным озером вставали горы.
За неимением других занятий я спел «Девушку на поезде»,[88] а затем начал насвистывать «Чатануга Чу-Чу»[89] и «Сентиментальное путешествие», тщетно пытаясь припомнить их слова.
За Кинлох-Раннохом поезд вспугнул большое, голов в сорок, стадо оленей; черно-коричневые фигурки стремглав помчались по заснеженной, искрящейся под солнцем пустоши. Я сходил в буфет, где запах пара был еще сильнее, чем в вагоне, съел бутерброд с беконом и выпил банку пива. Вернувшись на свое место, я снова стал смотреть в окно. Поезд медленно катил под уклон, к замерзшему озеру Лох-Триг. Небо затягивало облаками.
Над Форт-Вильямом громоздилась неуклюжая туша горы Бен-Невис. Пока поезд стоял, я вышел на перрон, съел в станционном буфете пару пирожков и купил газету.
После Форт-Вильяма поезд поехал назад, словно собираясь вернуться в Глазго, но вскоре резко свернул налево, к Маллейгу. Он пересек Каледонский канал, а затем начал петлять среди холмов и озер; к тому времени, когда у меня уже стало рябить в глазах от бесчисленных туннелей, мостов и виадуков, впереди показался морской заливчик, сплошь расчерченный и разгороженный плавучими сооружениями рыбоводного хозяйства.
Дальше поезд пересек еще одну узкую полоску земли и побежал по скалистому морскому берегу, сплошь заросшему темными кустами рододендрона; на горизонте виднелась какая-то земля – то ли мелкие острова, то ли противоположный берег залива.
А затем я увидел наконец Арисейг, накрытый куполом хмурого неба и насквозь продутый свежим северным ветром. Последнее время я напевал себе под нос новую, только вчера сочиненную песню, но тут неожиданно, незаметно для себя перешел на «Плакать о тебе»:
Суеверие. Кроличьи лапки, синие одеяла, четки. Что-нибудь, за что можно ухватиться, чтобы не чувствовать себя абсолютно покинутым. Вот так я успокаивал себя этой песней, и все равно мое сердце бешено колотилось, рвалось наружу, и я прошелся по поселку, нашел телефон, позвонил Глену Уэббу, чтобы узнать адрес Джин, и услышал от секретарши, что сегодня его нет и не будет и она не знает, как еще можно с ним связаться.
Домашнего номера на визитной карточке не было.
Я дошел до ближайшей гостиницы, заказал в баре бутылку пива и начал думать, куда же мне теперь-то. Бармен в жизни не слыхал ни о какой такой Джин Уэбб. Это повергло меня в еще большую тоску – обычно в таких поселках все всех знают. А что, если Глен перепутал название? Нужно было все проверить, уточнить, ну кто меня, спрашивается, гнал?
Согласно брошюрке с расписанием, которую я взял на вокзале в Глазго, в двенадцать двадцать из Маллейга отправляется поезд, по всей видимости тот самый, на котором я приехал. В двенадцать тридцать восемь он будет здесь… но потом он идет только до Форт-Вильяма. Ну вот всегда так, обязательно какая-нибудь гадость.
И все равно мне нужно на нем уехать. Все это чушь собачья. Я окончательно сдурел. Нечего мне здесь делать. Коли уж я сморозил эту дичайшую глупость, раздал подчистую все, что у меня было, так теперь мне следует пулей лететь в Лондон, сказать Тамберу, что я согласен записать новый альбом, и нельзя ли мне получить под это обещание кучу денег сию же секунду.
А может, все это просто мандраж. Ведь я же хочу ее увидеть. Мне нужно повидаться с ней хотя бы на час, да хоть на несколько минут, чтобы сказать… Господи, да что же я могу ей сказать? Что двенадцать лет назад я хотел было позвать ее с собой, но потом передумал? Что я сумасшедший, оставшийся без гроша, если не считать той ерунды, которая в карманах, да пластиковых денег, пользоваться которыми я больше не имею права, а потому позволь мне, пожалуйста, остаться у тебя, я очень хорошо лажу с детьми, честно?
Бред, бред, трижды бред. Да и насколько верно, что она… одинока. Живет себе одна, с восьмилетней дочкой, которая, надо думать, от одного моего вида завопит и убежит? Очень, очень сомнительно. Скорее всего, ее привела сюда вполне основательная причина: некий огромный, спокойный, добрый хайлендер с мягким голосом и крепкими руками… Господи, да я его почти видел, этого человека…
88
Есть некоторые основания подозревать, что имеется в виду американская народная песня «TheTrainthatCarriedmyGirlfromTown»; первое зафиксированное исполнение – Фрэнк Хатчинсон (1926), самое известное исполнение – Док Уотсон (1963)
89
Песня Мэка Гордона и Гарри Уоррена из фильма «Серенада Солнечной долины» (1941)