Нет, никакой гипотезы у меня не возникло, пока лишь бесформенное, неправдоподобное подозрение. Но я знала, что его нужно проверить, причем немедленно. Соскочив с кровати, я прихватила плащ и уже находилась у двери, когда взгляд упал на часы, стоящие на туалетном столике. Половина пятого. Пора звонить в Мюнхен.

Трубку взяла Герда, секретарша Шмидта. Пришлось несколько минут посплетничать с ней, прежде чем она соединила меня с шефом. Герда — самая ужасная болтунья на свете, но она славная девушка, и обижать ее не хотелось. И все же я с трудом сохраняла невозмутимость, тревога снедала меня все сильней. Я напоминала себе собаку, на которую напали полчища блох. Меня, правда, терзали не насекомые, а подозрения, заставляя в нетерпении приплясывать на месте. На какую-то долю секунды даже захотелось придушить ни в чем не повинную Герду, но наконец трубка перекочевала к Шмидту.

— По-моему, я кое на что набрела! — выпалила я, не дав ему и рот раскрыть. — Нет, пока не могу ничего сказать, всего лишь подозрения. Но если моя догадка подтвердится, я вам перезвоню! Если сегодня от меня сообщений не будет, значит, я обманулась, но завтра позвоню как обычно.

Старину Шмидта, разумеется, переполняли вопросы, однако я быстро пресекла его восторженный лепет. У меня не было времени. Если к коктейлю не объявлюсь в гостиной, меня могут начать искать, а мне не терпелось проверить свою безумную догадку, и сейчас — самый удобный момент! Дождь загнал всех в дом, и другого такого случая может не представиться...

Дверь студии Луиджи была закрыта, но не заперта. Я нажала на ручку, и дверь легко подалась. Оказавшись внутри, я смахнула с лица капли и осмотрелась в поисках выключателя.

В синеватом сиянии флюоресцентных ламп студия выглядела холодной и неуютной, напоминая мансарду голодающего студента-художника. Возвышение для натурщика покрывал потертый, пыльный бархат, стулья имели такой вид, будто их жевала гигантская собака. Дождь барабанил по стеклянной крыше, словно ведя в бой незримых воинов.

Я вытащила несколько холстов, стоявших на стеллажах вдоль стены. Луиджи прошел в своем творчестве несколько «периодов». Как и у Пикассо, у него был голубой период. Как его знаменитый тезка Караваджо, он экспериментировал со светотенью. Юноша испробовал пуантилизм и кубизм, подражал Ван Гогу, смешивая мастихином множество красок. Эта странная подборка доказывала, что мальчик способен рисовать в любом стиле, но она также доказывала, что он настоящий одержимый. Так почему же Луиджи не попробовал силы в скульптуре?

На длинном столе у окна лежала всякая всячина: тюбики с краской, склянка со скипидаром, банки с льняным маслом, заляпанные краской тряпки... и папка с этюдами. Стеклянную крышу прорезала вспышка молнии, но я отмахнулась от стихии, как от назойливой мухи.

Этюды...

Наброски были плохи, в этом не оставалось никаких сомнений. И все же в них сквозило что-то неуловимое...

Я долго вглядывалась в рисунки, перебирала этюды, рассматривала любительские изображения людских голов, животных, частей тела и лишь спустя какое-то время поняла, в чем дело... Луиджи имел плохое представление об анатомии, он не владел ни композицией, ни формой — это бросалось в глаза. И тем не менее... И тем не менее один рисунок был восхитителен! Женская головка, нарисованная карандашом... Прекрасный, точный рисунок, сделанный твердой рукой мастера.

Где-то я уже видела что-то подобное. Определенно видела! Где же?.. Так и есть! Я с трудом сдержала ликующий вопль. Вспомнила... Галерея Барджелло во Флоренции. Скульптура работы Мино да Фьезоле.

Вот оно что... Луиджи был плохим художником, но первоклассным копиистом!

Я аккуратно сложила рисунки обратно в папку и принялась обыскивать мастерскую.

Люк обнаружился под насестом для натурщика. Массивный деревянный помост оказался на колесиках. Должно быть, эта штука как-то фиксировалась, иначе натурщики катались бы по комнате туда-сюда. Странно, но помост был не закреплен... Почему же Луиджи не позаботился о столь важной детали? Вероятно, потому, что люком пользуются гораздо чаще, чем самим помостом.

Внизу находилась небольшая, но полностью оснащенная мастерская. Кое-какие инструменты я видела впервые в жизни, но многие остались неизменными со времен Средневековья, а все, что касается того времени, — моя стихия. Резцы, штампы, молоточки, паяльник...

Меня захлестнуло возбуждение. Я носилась по каморке, хватая то одну вещицу, то другую, роняла их, выдвигала и задвигала ящички, копошилась в бумагах. Душа моя ликовала — гипотеза стремительно превращалась в твердое знание. В инструментах, может, и не было ничего любопытного, а вот материалы... Тончайшая золотая проволока, золотая фольга, слитки серебра... В небольшой коробке с ячейками лежали фальшивые изумруды и рубины, жемчуг и опалы; вперемешку валялись изрядные куски лазурита, бирюзы и оранжево-красного сердолика — явно для древнеегипетской короны. Камни всех цветов радуги, от бледно-желтого цитрина до гранатов, похожих на капли крови. Листы слоновой кости, малахита, порфира и жадеита. Все, несомненно, подделки, но тем не менее впечатление просто ошеломляющее.

На одном из столов лежала папка с подробными набросками, и далеко не все они относились к ювелирным изделиям. Там были также блюда, раки и кубки. Предмет, над которым работал Луиджи сейчас, был прикрыт тряпицей. Я осторожно приподняла ее.

Только несколько сохранившихся до наших дней работ можно с уверенностью приписать знаменитому Бенвенуто Челлини. Одну из них я видела в Метрополитен-музее: чаша, сделанная в виде раковины, удивительно изящной формы. Она стоит на основании, которое изображает свернувшегося змея, а покрытый эмалью змей, в свою очередь, покоится на черепахе, вырезанной из бирюзы.

Луиджи не осмелился копировать столь известный экспонат. Даже банда самых наглых мошенников в мире не посмела бы утверждать, будто они ограбили неприступный Метрополитен-музей.

Но эта вещица вполне могла сойти за одну из работ Челлини — каждый из ее элементов повторял деталь какого-нибудь творения мастера. Передо мной лежала золотая чаша, столь же изящная, как и кубок из Метрополитена. Ручки были выполнены в виде змеев, украшенных драгоценными камнями, а вся конструкция покоилась на чувственной нимфе. Фигурка нимфы повторяла женскую фигурку, что украшает солонку работы Челлини из Венского музея. Все-таки Луиджи — истинный художник. Он импровизировал, не довольствуясь копированием известных шедевров. Интересно, сколько можно выручить на черном рынке за неизвестную работу Челлини? Наверняка игра стоит свеч.

С улицы донесся оглушительный раскат грома. Сама гроза меня нисколько не беспокоила, но я боялась, что за грохотом не услышу чего-нибудь посущественнее. Например, шаги...

Ладно, пора убираться отсюда подобру-поздорову. Вернусь попозже во всеоружии: с фотоаппаратом.

Я начала осторожно подниматься по лестнице. Мои нервы так и трепетали в предвкушении какого-нибудь ужаса. Но все было спокойно. Я медленно высунула голову из люка и огляделась. Никого! Студия была пуста.

Я закрыла люк и старательно задвинула на прежнее место помост. Ф-фу... Здесь, наверху, я чувствовала себя куда спокойнее, чем в подземной мастерской, и все же на душе было тревожно. И зачем я только зажгла свет?! Через этот стеклянный купол свет можно заметить издалека. Кто поверит, будто меня снедало столь страстное желание полюбоваться на творения Луиджи, что я, презрев темноту и непогоду, устремилась на встречу с прекрасным?.. Ха-ха-ха... Непременно расхохоталась бы, не трясись так от страха.

Эта студия — чертовски опасное место, но мне придется наведаться сюда еще раз. По крайней мере раз... Надо все сфотографировать: люк, мастерскую, инструменты, материалы, этюды, незаконченную чашу... Разумеется, фотографии ничего не докажут. Никто не запретит человеку создавать прекрасные вещи в стиле того или иного легендарного мастера. Авторское право не распространяется в глубины веков. Но фотоснимки могут пригодиться для другого. Если мне удастся отыскать проданные драгоценности, снимки станут доказательством подделки...